В стране у Карибского моря

Помню, однажды под вечер мы прибыли в одну деревню. Я расставил свою кровать в одной очень ветхой избушке и пошел купаться. Тем временем начался дождь. Крыша дома оказалась дырявой, и вода потекла прямо на мою раскладушку. Вернувшись, я застал такую картину: все стоят вокруг и от души хохочут над тем, как вода скапливается в парусине и мочит мои вещи. Никому не пришло в голову отодвинуть койку в сторону, ведь это было такое занятное зрелище.

Ио я отвлекся слишком далеко в сторону. Позвольте мне вернуться в Сирсиртару.

Итак, настал вечер. Тхано пришел ко мне с пучком сосновых лучин, искусно сложил их, высек двумя кремнями искру на кусок шерсти и разжег небольшой костерчик, энергично раздувая тлеющий фитиль, чтобы мне не сидеть одному в темноте. Ладино на такую внимательность не способны. Затем он беззвучно удалился — наверно, он заметил, что я занят своими мыслями, а индеец никогда не бывает навязчивым. Женщины напевали вполголоса. Из болота доносилось кваканье лягушек, а из саванны — стрекот цикад. Вдалеке отрывисто мычала корова. Где-то хныкал ребенок. С севера из черной тьмы доносились раскаты грома, но на юге тропическое небо было чисто и сверкало россыпями звезд. Скорпион во всю свою длину тянулся ввысь прямо над горизонтом, возле Млечного Пути сверкал Южный Крест. Я явственно ощущал, что нахожусь в одном из наиболее глухих уголков света. Возможно, я один из последних европейцев, которые проводили такие вечера среди настоящих индейцев.

В Москитии многое создает такое незабываемое настроение. Мне приятно вспомнить также деревню Кропунта. Она расположена на сухой, поросшей соснами невысокой гряды неподалеку от реки Патука. Бенхамин устроил меня там на квартиру в доме своих родителей. Дом стоял на сваях высотой в человеческий рост. Под вечер я сидел в дверях над бревном с вырубленными ступенями, заменяющим лестницу, и наблюдал вечернюю жизнь деревни. Солнце опускалось над саванной. Женщины возвращались домой, неся на спине при помощи лобовой лямки вязанки дров, платано и сахарного тростника. Затем они приступили к приготовлению пищи — над всеми хижинами поднялся дымок. Стемнело. От дома к дому заходили яркие факелы зажженных сосновых лучин. Мимо ватагой прошли ребятишки, с любопытством уставившись на меня. Их большие черные глаза сверкали в темноте. Узкий, почти горизонтально лежащий серп молодого месяца уже опять исчез за апельсинными деревьями и соснами, окружающими деревню. Кокосовые пальмы вырисовывались на фоне звездного неба, словно наклеенные силуэты огромных диковинных черных цветов.

Возле моего дома лежала на земле старая лодка. Вонхамин и еще один молодой парень уселись в нее с гитарой и стали петь песни — то на родном языке, то на испанском, то на плохом английском. Но во всех их песнях было что-то общее, что-то грустное и в то же время будоражащее. Это были песни про ковбоев, которые «all around sing their songs»[32], про «darling far off in the foreign world»[33] и про огневую «intichacha, bailanda rumba baile» (девушку, которая танцует румбу). Мальчишки и девчонки, обступившие певцов, раскачивались в такт их песням. Женщины, проходящие мимо, прислушивались, замедляя шаг, но и соответствии с приличиями близко не подходили. В кустах мигали огоньки летучих светлячков. Было уже поздно, я лег спать, а парни все еще играли и пели, изливая во тьму ночи свою любовную тоску.

Мои дни здесь, как правило, долги и трудны, на каждом шагу новые впечатления. Мискито выходят на работу раньше, чем ладино, хотя бы уже потому, что у них зачастую буквально нечего есть и поэтому пет надобности готовить. Они не знают, что значит создавать запасы, большая часть их риса уходит на оплату долгов у торговца. Когда съестного много, они и едят много, когда мало — едят мало, ничего нет — тоже как-то обходятся. Между четырьмя и пятью часами утра они, как правило, уже готовы к началу трудового дня. Мне случалось нанимать и женщин в качестве носильщиков. Они тоже в пять часов уже стояли, бодрые и довольно улыбающиеся, перед моей дверью. А для ладино и семь часов уже нечто исключительное.