В сумрачном лесу

Тем вечером я пошла на урок танцев, проходивший в желтом здании школы, оконные рамы которой были выкрашены в небесно-голубой цвет. Я люблю танцевать, но к тому времени, когда я начала понимать, что стоило попытаться стать танцовщицей, а не писателем, было уже слишком поздно. Мне все больше и больше кажется, что именно в танце мое настоящее счастье. Что, когда я пишу, на самом деле я пытаюсь танцевать, и поскольку это невозможно, поскольку танец свободен от языка, я никогда не бываю довольна тем, что пишу. Писать в каком-то смысле означает стремиться понять, так что писательство – это всегда что-то, что случается после факта, всегда процесс просеивания прошлого, а в результате, если тебе повезет, останутся вечные следы на странице. А вот танцевать – значит открываться (удовольствию, взрыву, покою); танец происходит только в настоящем – через мгновение после того, как он случается, танец уже исчез. Танец все время исчезает, часто говорит Охад. Абстрактные взаимосвязи, которые он порождает в зрителях, взаимосвязи эмоций и форм, волнение в собственном мире чувств и воображения – все это вызвано его исчезновением. Мы не представляем, как люди танцевали, когда писалась Книга Бытия; как это выглядело, например, когда Давид плясал изо всех сил пред Господом. И даже если бы мы это знали, оживить эти танцы можно было бы только через тело ныне живущего танцора, чтобы этот танцор на мгновение сделал танец нашим непосредственным ощущением прежде, чем снова исчезнет. Но писательство, цель которого – достигнуть вневременного значения, должно лгать самому себе в том, что касается времени. По сути, для писательства нужна вера в какую-то форму непреложности и неизменности – именно поэтому величайшими литературными произведениями мы считаем те, что прошли испытание столетиями или даже тысячелетиями. И меня все больше и больше смущает то, как мы лжем сами себе, когда пишем.

Так что я люблю танцевать, но больше всего я люблю танцевать в этом классе в желтой школе, в этих старых комнатах, из огромных окон которых видны красные цветы деревьев – они меня бесконечно радуют, но их название я так и не удосужилась узнать, – и где наверху Охад репетирует со своей труппой в комнате с видом на море. Преподавательница сказала, что нам нужно попытаться вызвать ощущение, будто внутри нас что-то понемногу рушится, когда мы движемся, – снаружи это незаметно, но внутри нас это все равно происходит. А потом, через несколько минут, она сказала, что теперь мы должны ощутить, как что-то рушится непрерывно – мягко, но постоянно, как будто внутри нас падает снег.

Когда занятие закончилось, я вышла на берег. Я сидела на песке и думала о том, что место у меня за спиной когда-то было пустыней. Однажды пришел упрямый человек и начертил на песке линии, и шестьдесят шесть упрямых семей встали на дюне и, вытянув ракушки, распределили между собой шестьдесят шесть участков, а потом пошли строить упрямые дома и сажать упрямые деревья, и из этого изначального акта упрямства вырос целый упрямый город, быстрее и больше, чем кто-то мог предугадать, и теперь в Тель-Авиве живет четыреста тысяч человек, охваченных общей упрямой идеей. И ветер с моря не менее упрям. Он истирает фасады зданий, разъедает и покрывает их ржавчиной, ничему здесь не дано остаться новым, но люди не против, потому что ветер дает им возможность упрямо отказываться что-то менять. А когда из Европы или Америки приезжает какой-нибудь ничего не понимающий человек и тратит свои иностранные деньги на то, чтобы снова сделать белое белым, а дырявое целым, никто ничего не говорит, потому что они знают, что все это вопрос времени, и как только город опять начинает выглядеть ветхим, они снова счастливы и легче дышат, не из злорадства, не потому, что они не хотят успеха этому человеку, приезжающему только раз в год, кто бы он ни был, а потому, что больше всего на свете, даже больше счастья, люди стремятся к цельности. Прежде всего внутри себя, а потом и в жизни, маленькой частью которой они являются.

Прилив принес пластиковый мусор, который море обточило до конфетти. Цветные кусочки были раскиданы по песку и кружились на поверхности волн. Повествование не может выдержать бесформенности, но в жизни тоже довольно мало случайностей – я ведь так написала? А надо было написать «в человеческой жизни». Потому что природа создает формы, но она же их и разрушает, и именно равновесие между этими двумя процессами наполняет природу таким покоем. Но если сильная сторона человеческого разума – это его способность создавать форму из бесформенного и очерчивать смыслы на поверхности мира через структуры языка, то слабая его сторона – в нежелании форму разрушать. Мы привязаны к форме и боимся бесформенного: нас с самого начала учат его бояться.