В сумрачном лесу

Вот так этот высокий и подвижный раввин из Кливленда, переселившийся на древнюю библейскую землю, и прыгал, словно легкоатлетка Джекки Джойнер, от бесконечного к конечному. Эпштейн следил за ним невнимательно. Мысли его сегодня были расплывчаты, сосредоточиться на чем-то удавалось только на мгновение. Слова проскакивали мимо него, перекрываемые звуками арии Вивальди, равномерный пульс которой жил у него в голове с самого утра, когда он проснулся в «Хилтоне».

– Но конечное помнит бесконечное, – сказал Клаузнер, подняв длинный палец. – В нем все еще содержится воля бесконечности!

«Воля бесконечности», – повторил про себя Эпштейн, взвешивая фразу в своем сознании, как взвешивают в руке молоток, чтобы оценить, достаточно ли он мощный, чтобы забить гвоздь. Но слова рассыпались и оставили только пыль.

– Так что все в этом мире стремится вернуться туда. Стремится исправлять себя до тех пор, пока не достигнет бесконечности. Процесс исправления, самый прекрасный из процессов, которые мы называем тикун, – это система, с помощью которой работает этот мир. Тикун олам, преобразование мира, которое не может произойти без тикун га-нефеш – нашего собственного, внутреннего преобразования. В тот самый момент, когда мы включаемся в еврейскую мысль, в формулирование еврейских вопросов, мы включаемся в этот процесс. Потому что разве вопрос не есть опустошенное пространство? Пространство, которое стремится снова заполниться своей частью бесконечного?

Эпштейн глянул на свою маленькую бледную соседку, сосредоточенно нахмурившую брови с пирсингом. Она была совсем молода, даже моложе Майи, и выглядела торжествующей, как икона. От нее исходило ощущение человека, пережившего катастрофу. Поймет ли она, что делать со своей долей бесконечности, когда наконец ее получит? Рассматривая татуировки на костяшках ее пальцев, Эпштейн не был в этом уверен. Он мрачно посмотрел на часы: еще полтора часа до того, как за ним должно приехать такси. Он подумал, может, позвонить Майе, или проверить, как дела у Шлосса, или связаться с директором по развитию Израильского музея, наверняка пребывающей в душистом саду своего дома в Иерусалиме, извиниться за то, что помешал ее пятничному ужину, и объявить о решении дать ей два миллиона долларов, чтобы она заказала монументальную скульптуру имени его родителей. Что-то заржавленное, неподвижное, от чего все вокруг покажется мелким, и назвать просто «Эди и Сол».

Сначала отец, а потом внезапно мать. Его отец умирал много лет, умирал столько, сколько Эпштейн вообще его помнил, но матери полагалось жить вечно – каким еще способом она могла оставить за собой последнее слово? Эпштейн похоронил отца, все устроил – родственники, даже дальние, хотели получить экземпляр произнесенного им надгробного слова, такое оно было трогательное. Но ему нечего было им дать, он говорил без подготовки. Иона и его кузены несли на плечах сосновый гроб. «Стойте на досках! – кричал могильщик. – На досках!» Он перекинул через могилу в длину две тонкие деревянные доски, на которые они должны были встать, чтобы опустить гроб на веревках. Но они несли гроб с трудом: обутые в парадные туфли ноги скользили по раскопанной земле, и они не видели, куда их ставить. Вечером, когда все разошлись после траурной церемонии, Эпштейн плакал в одиночестве, вспоминая, как отец, лежа на больничной кровати, смотрел на свои голые, покрытые синяками ноги и спрашивал: «Как это я так поранился?»

Но он все же был в состоянии управлять тяжелым оборудованием горя и уводил свое сознание из мест, где ему грозили самые серьезные повреждения. Он организовал прибытие религиозных родственников из Кливленда и Калифорнии, договорился, чтобы ежедневно произносили кадиш, уже оплатил каменщику надгробный камень на год вперед, но, организовывая весь этот процесс, не сумел организовать свою мать, которая всегда сама все для себя организовывала, не хотела его помощи, никогда не хотела ничьей помощи, ее оскорбляло даже само предложение помощи, и однажды утром, меньше чем через три месяца после смерти отца, она спускалась одна в лифте «Солнечных островов», у нее случился сердечный приступ, и она умерла. Скончалась в машине скорой помощи, и никого с ней не было, кроме парамедика.