В сумрачном лесу

Я тут просто за компанию, убеждала я себя, пока Фридман переключал передачи. Просто чтобы убраться на какое-то время от воя сирен, и еще потому, что мне нравится Иудейская пустыня настолько, насколько мне вообще может нравиться какое-то место: ее запах и ее свет, ее миллионы лет, несколько тысяч из которых были вписаны в меня известными и неизвестными путями, встроены так глубоко, что их не отличить от памяти. Если я не уточняю, куда мы едем и почему, то только потому, что не хочу знать. Чего я хотела – так это откинуть голову и закрыть глаза, довериться ненадолго кому-нибудь, чтобы можно было отдохнуть и не думать.

Отдохнуть, но еще – как я бы предположила, если бы не вымоталась так сильно – чтобы меня увлекли куда-то, куда я не собиралась идти. Давно я не позволяла, чтобы со мной такое случилось. Сейчас мне казалось, что я составляла планы, сколько вообще себя помнила. Я действительно отлично умела и планировать, и исполнять задуманное: шаг за шагом, с такой точностью, что если бы я пригляделась внимательнее, то увидела бы, что движущим импульсом для моего ригоризма было что-то вроде страха. В юности я думала, что буду жить свободно, как писатели и художники, которых я считала своими героями. Но мне не хватило храбрости сопротивляться течению, тянувшему меня к условностям. Я недостаточно далеко зашла в глубоком, горьком и ярком воспитании личности, чтобы узнать, что могу выдержать, а чего не могу, – узнать, насколько я могу переносить стеснение, беспорядок, страсть, нестабильность, удовольствие и боль, – прежде чем выбрать повествование своей жизни и взять на себя обязательство его прожить. Когда пишешь о чужих жизнях, на какое-то время забываешь тот факт, что планы, которые ты построил на собственную жизнь, уводят тебя от неведомого, а не притягивают к нему. В глубине души я всегда это знала. Но хотя по ночам, когда я пыталась заснуть, мое тело подергивалось, как оно подергивалось в ту ночь возле сияющего черного озера, когда я согласилась выйти за своего будущего мужа, я пыталась это игнорировать, как игнорируешь необъяснимый винтик, оставшийся после сборки кровати, в которой ты собираешься спать. И не только потому, что мне не хватало мужества признать то, что я ощущала в себе и в мужчине, с которым согласилась связать свою жизнь. Я это игнорировала еще и потому, что я также стремилась к красоте и цельности той самой формы, которую больше всего восхваляет природа (и несколько тысячелетий евреев): матери, отца и ребенка. Так что я отказалась от подведения баланса, для которого мне потребовалось бы предвидеть, что случится со всеми нами, как только форма будет собрана, как только все атомы в нас выстроятся. Вместо этого, боясь того типа бурных эмоций, какие ребенком видела в своей семье, я привязала себя к мужчине, у которого, похоже, был сверхъестественный талант к постоянству, не важно, что происходит внутри или снаружи. А потом я привязала себя к привычкам и распорядку высокоорганизованной, дисциплинированной, здоровой жизни, как будто от этого все зависело, как будто для здоровья и счастья моих детей нужно держать в узде не только все мои часы и дни, но и мои мысли и весь мой дух. Тем временем другая, несформированная и безымянная жизнь становилась все более и более тусклой, все менее доступной, пока я не умудрилась полностью закрыть дверь в нее.

Мы проехали по улице Короля Георга мимо входа в парк, куда я часто водила детей играть и лазать по огромному гимнастическому снаряду с канатами, с вершины которого, как они утверждали, видно было море. Фридман сказал, что нам придется сделать еще одну короткую остановку перед тем, как ехать дальше. Я решила, что он, наверное, что-то забыл дома, и стала гадать, как выглядит его жизнь. Я представила квартиру, полную старых книг, и вообразила жену, большегрудую и домовитую, с короткими седыми волосами, которые так часто встречаются у определенного типа израильских женщин за шестьдесят. Кибуцная стрижка, как называет ее один мой друг, хотя мне она всегда напоминала концлагеря, или напоминала бы, если бы ее строгость не сочеталась так часто с огромными сережками и внуком или внучкой. Йегудит или Руфь из Хайфы. Отец – врач из Германии, мать – пианистка, которая давала уроки музыки, оба пережили Холокост, и Йегудит или Руфь пришлось вырываться из их тьмы на свободу, хотя она стала психологом и всю взрослую жизнь старалась разобраться в чужих травмах. Тот тип женщины, к которой приходят посидеть на кухне, когда она не занята на работе, которая сорок лет гуляет каждое утро с одними и теми же двумя подругами. Я ее уже любила, эту Йегудит или Руфь; я уже готова была устроиться за ее кухонным столом, накрытым пластиковой скатертью в цветочек, и рассказать ей все. Но ехали мы не к квартире Фридмана, а к улице, названной в честь голландского шлифовщика линз.