В свободном падении

Мами выпрямляется. Берет пульт и выключает телевизор. Сердце стучит в ушах, словно кто-то лупит в барабан посреди комнаты. Она смотрит на детектива с инспектором в надежде, что, прочтя их эмоции и предугадав эти самые новости, сможет уменьшить шок.

– Пастор Батист был найден повешенным у себя дома. Предположительно самоубийство; он покончил с собой. Предсмертной записки не было, как и других подсказок. Он ничего не оставил.

Мами не двигается. Глаза не моргают, руки не трясутся, губы не дрожат, тело застыло. Шок вверг ее в недвижное состояние, парализовал целиком.

– Нам очень жаль сообщать вам об этой трагедии. Мы как можно быстрее старались установить близких, родных и друзей, поэтому добрались до вас так скоро, как позволили обстоятельства. Мы в курсе, что пастора очень любили в церкви и что для вас это кошмарный шок. У вас есть кто-то, кто может побыть с вами? Друзья или члены семьи? – Мами думает о Майкле. – Просто нам кажется, что вам сейчас лучше не оставаться одной.

– Нет, все в порядке. – Мами встает, жестом веля им сделать то же самое, и указывает на дверь. – Все нормально, все со мной будет хорошо, – перебивает она Лосон.

– Но если вам нужно с кем-то поговорить или у вас просто есть вопросы… – инспектор Лосон останавливается у двери, вынимает из внутреннего кармана визитку и дает Мами в руки, – здесь все мои контакты.

Мами возвращается на диван и смотрит в пустое пространство, в ничто перед собой. Молчание поглощает ее, как чума. Она пытается вспомнить, когда последний раз видела пастора Батиста, но мозг слишком устал для воспоминаний. Она помнит лишь отдаление – как начала медленно отстраняться от него, но лишь потому, что отстранялась сама от себя. Он должен был прийти на пятничную молитву, как и она, а случилось вот как: оба в это время умирали, только по-разному. Мами с трудом встает с дивана. Шаркает в спальню и воет, слезы падают на пол.

* * *

Утро. Мами спит. Ночь прошла тяжело – она иссушила рыданьями колодец своей души. Мами выключила телефон, едва узнав новость, чтобы никто не мог с ней связаться. Она затылком ощущала ворох этих неудобных вопросов: а вы знали? Как вы не поняли, что что-то не так? Как вы такое допустили?

Она и так уже задала себе эти вопросы тысячу раз, как будто была виновата в чужой смерти.

Мами просыпается в темной спальне. Не разберет, открыты у нее глаза или нет. Она лежит, а перед глазами все время стоит лицо пастора Батиста. На ум приходят связанные с ним воспоминания: долгие прогулки за ручку по закатному парку; молочные коктейли; ужины в тихих кафе с приглушенным светом; завтраки; морозец, который она раньше чувствовала только по пути на работу, – все его невидимые другим стороны и все, которые еще видела она. Она слышит его, ощущает его касание, все четче и четче, но потом оно исчезает.

Мами достает Библию из соседнего ящика и, желая успокоиться, прижимает к груди, но это не помогает. Ее вера, как разреженный воздух, и дышать все сложнее. Потому что жизнь ее стала бесплодной землей, на которой уже ничему не вырасти. Она рвет страницы, швыряет Библию через всю комнату и воет. Ругается матом, богохульствует, крича в темноту: «Да что это за бог такой?! Что же это за бог?!»

Утро проходит. Мами встает с кровати. Волочит ноги по коридору в туалет, затем идет в гостиную, где просидит весь остаток дня. Немного погодя в дверь стучат. Интересно, прихожане ли это. Пришли всем стадом ее проведать? Могли бы подождать или задать все вопросы по телефону, так нет, они пришли задать их ей в лицо, притворно грустя, как будто могут понять ее боль. Снова стучат, затем еще раз.

Мами раздражается, внутри кипит готовая взорваться скорбь. Мами кричит: «Оставьте меня в покое!» – но так слабо, что не услышать. Она стонет и с досадой выдыхает. Стук в дверь переходит в пульсирующую головную боль в районе лба. Он не прекращается. Мами встает, опершись руками на колени. Повязывает тюрбан, запахивает кофту и плетется к двери.

– Ладно, иду, иду! – говорит Мами, подходя к двери. Открывает ее.

Перед ней мужчина, похожий на призрака себя былого. Мужчина, чье лицо изменилось, оставшись все тем же.

– Майкл! – ахает Мами, округлив от удивления глаза. Она разражается рыданиями, пряча лицо в руках.

– Я дома, – говорит он, крепко обнимая мать. Она всхлипывает, уткнувшись в него.

– Майкл, Майкл, – причитает Мами, как будто не верит в происходящее.

Таков жизненный путь, хотя мы его не осознаем. Мы движемся, в своем покое, от одиночества, брошенности и тоски. Движемся от страха, от моментов, когда забываем сами себя, потому что рядом нет никого, кто бы напомнил нам, кто мы. Движемся от утопания, утопления, от запертости внизу, запертости внутри. Движемся к осознанию, что так не должно быть, что всегда есть выход.