В свободном падении

Мы ехали в умиротворённой тишине, втроём, на заднем сиденье: я и двое солдатиков по обе стороны, прижимавшихся ко мне бесцеремонно. Я высвободил одну из рук, сдавленную ими и осторожно трогал лицо, не узнавая его составных частей. В особенности меня беспокоил глаз, который мало того, что болел, так ещё и не открывался, будто заклеенный. С ресниц я снимал некую ссохшуюся субстанцию, похожую на клей.

Ехать до военкомата было недалеко, но мы ехали долго, всё время застревая в плотном потоке автомобилей. Лил дождь, и железные каркасы машин собирали грязную влагу. Представив, как я слизываю влагу с капота красного «Опеля», я понял, что очень хочу пить. Облизнул рваным языком сухие губы. Мальчик лет 6–7 из соседней машины, припав к окну, глядел на меня с ужасом. Он тыкал в мою сторону пальцем, кому-то что-то говоря. Меня раздражал этот малыш, но носатого он раздражал ещё сильнее.

— Вот вылупился, блядь! — комментировал он. — Ещё подумают, что это мы его отмудохали так. И так в армию никто идти не хочет…

На меня обращали внимание и из других машин. Я поймал пару сочувственных взглядов. Солдатики рядом со мной тупо глядели в пол, злые и стыдливые. Носатый матерился и краснел. Движение в пробке продолжалось бесконечно долго.

От машины я попробовал идти своими ногами — получилось. Солдатики старательно поддерживали меня, но делали это грубо и неумело. Невозможно было представить, что этими руками солдатики могли гладить по волосам своих девушек или носить им цветы. В таких руках стебли цветов могли только ломаться, а волосы только выдираться. ещё хорошо такими руками бить прикладом в лицо. Впрочем, о ребятах этих я думал с теплотой — они уже здорово перепачкались в моей крови, но не жаловались по этому поводу. Хорошо, когда мужчина не брезглив. Вот небрезгливые женщины мне не нравятся. Вот, помню, как-то раз…

Меня протащили через турникет — холодным железом ударило в пах, и, придерживая, прислонили к лифту, как вырванный из корня столб.

— Чё смотришь мамаша, думаешь, это мы его так? Нихуя! — обозлено бросил носатый кому-то, торопливо прошуршавшему мимо.

Меня усадили на покрашенный в зелёный цвет стул. В плакатах на стенах тоже преобладал зелёный: они были многословны и неубедительны. Хотелось спать, читая их. Почти все сиденья были заняты, пустовали только два — по обе стороны от меня.

Мимо прошла женщина в белом халате. «Этот?» — кивнула на меня, не посмотрев. «Ага». «Фамилия?» «Черкашин» — ответил за меня носатый. Женщина скрылась в угловом кабинете и появилась меньше чем через минуту с тоненькой медицинской картой.

— Отправляйте его к десятому кабинету, пусть ждёт вызова, — и уцокала каблучками.

— Ладно, — сказал носатый, возвращая фуражку на больную выпуклую башку. — Нам дальше ехать пора, скажите этому… Пете, или, блядь, как его… В общем, пусть присмотрят.

И шагнул в коридор. Мне было жаль, что носатый уходит, хотелось, чтобы он побыл ещё, поматерился на кого-нибудь, спросил меня что-нибудь, а я бы в ответ выплюнул ему ещё зубов. Некто Петя схватил меня под мышку ещё грубее, гораздо грубее солдатиков, и повёл через коридор. Я оставлял за собой капли крови, гулко приземлявшиеся в тишине на клеёнчатый пол.

— Ты это специально что ли? — с отвращением бросил мне Петя. Возле десятого кабинета не было свободных мест, но для меня всё-таки нашлось одно. Оттолкнувшись от Пети с презрением, я самостоятельно сел. Петя поучал, стоя надо мной: «Нужно будет зайти, встать в зелёный прямоугольник и сказать: призывник такой-то по распоряжению призывной комиссии прибыл… понял»? — я кивнул головой. Почти одновременно с моим кивком противный голос выкрикнул мою фамилию. Встать я уже не смог — помогли сидевшие рядом призывники. Эти вели меня слишком нежно, как раз брезгливо — буквально двумя пальчиками, на вытянутых руках. В какой-то момент мне показалось, что я падаю головой на дверной косяк, но нет, устоял, оказался внутри.

Я сделал несколько шагов, с трудом поместив ноги в шершавый прямоугольник.

— Призывной такой-то по распоряжению призывников… — с усилием начала я, не поднимая головы, но вдруг меня круто повело, я покачнулся и рухнул в бок, обрушившись на круглый заваленный документами столик.

Бумаги, как птицы, разлетелись в стороны, и вместе со столом, одинокий, я снова лежал на полу. Шум голосов надо мной снова напомнил мне морской прибой. Выделялся визгливый мужской голос. «Что за цирк вы тут устроили, мать вашу? Это кого вы мне привели, совсем офанарели? Пальцева ко мне позовите, сейчас же! Куда уехал? Что?.. Ну, пиздец…» — надсаживался он, а в это время многочисленные нервные руки пытались отклеить меня от влажного пола.

Я снова сидел на зелёном стульчике. Народу вокруг поубавилось. Передо мной туда и обратно ходил бритоголовый призывник. От его быстрых и нервных передвижений у меня кружилась голова.

— Да не стебусь я… — доказывал он кому-то, плотно прижав телефон к оголённому черепу. — Говорю же, открыл дверь спросонья, думал, мама вернулась… а тут… короче, можешь мне денег на телефон положить?