В тебе моя жизнь...

Катиш лежала в постели, лицом в подушки. По ее подрагивающим плечам Марина поняла, что она плачет, и на миг легкая тень сочувствия к ее горю шевельнулась в ее душе. Но затем она снова ощутила тяжесть писем в руке. Переписка, ставшая началом конца. Конца ее тихой жизни. И чувство сострадания испарилось в тот же миг.

Будто почувствовав, что не одна в комнате, Катиш подняла заплаканное лицо на невестку. Они некоторое время смотрели друг другу в глаза, а потом девушка прошептала:

— Благодарю вас за то, что вы помогли мне тогда… в гостиной…

— Не благодарите, — отрезала Марина. — Я сделала это не для вас. Тем паче ныне, когда… Не благодарите, ибо я сделала это, потому что обещала заботиться о вас, и намерена выполнить свой долг.

Она быстро прошла к постели золовки и положила на подушку рядом с ней пачку писем, что так жгла ей руку сейчас, и отступила. Катиш посмотрела на них, а потом на Марину и слегка покраснела.

— D'aujourd'hui [563]. Вы так и не выучились писать его без ошибок, n'est-ce pas? Потому-то Анатоль так легко различал ваши письма, — медленно проговорила Марина, не в силах сдержать в себе желание дать понять золовке, что она знает. Знает, что толкнуло Анатоля на эту дуэль. Но она ничего не сказала более, не желая причинять более боли Катиш. Просто развернулась и вышла из спальни. Ушла вообще из усадебного дома, направляясь к церкви и далее к кладбищу. Но заходить не стала, памятуя о словах Зорчихи о том, что она слишком часто беспокоит душу Анатоля, просто прислонилась лбом к кованым воротам и закрыла глаза.

Смирение. Она помнила о нем, как когда-то обещала старице Феодосии. Но как же тяжело, Господи, принять твою волю!

С того дня Катиш вдруг изменила свое поведение. Она стала чаще выходить из комнаты, ходила к каждой службе в церковь и ездила с Мариной в богадельню с таким радением, которого Марина ранее не замечала за золовкой. Вскоре она и вовсе погрузилась с головой в богоугодные дела, и Марина поручила ей заниматься этим полностью, сама же сосредоточилась на имениях и уборочных работах. Она лично выезжала в поля с управляющим, осматривала, проверяла, сверяла вместе с ним цифры. А после возвращалась в дом и ведала домашними делами, пока от усталости едва не падала с ног.

В конце жатвы Марина, как обычно выехала на поля. Она знала, какой ныне большой праздник у крестьян, ведь весь хлеб был уже убран, аккуратными скирдами стоял на полях, ожидая дня, когда будет погружен в телеги и вывезен на ток. Марина всегда выезжала в поля, чтобы разделить со своими работниками радость этого дня, проводила с ними в поле половину дня, пока не закачивали жатву и уезжала в село, где в центре ставили столы и отмечали окончание трудовой страды. Анатоль кривился, когда узнавал об этом, называя это пережитком, сугубо мужицким обрядом, но не запрещал ей, и она с радостью ехала в поля, считая своим долгом разделить этот день с крестьянами.

Поля уже были полностью сжаты к этому дню. Оставалась последняя неубранная полоса пшеницы, которую по обычаю срезать должна была либо самая красивая девушка села, либо самая опытная и почтенная женщина. Раньше это делала самая старшая из села — мать старосты Ермилы. Но в прошлом году, прямо под Рождество, Господь забрал ее к себе, и ныне перед крестьянами стоял нелегкий выбор.

Марина с любопытством наблюдала, как Ермило берет серп, чтобы передать его той, что будет убирать последнюю полосу хлеба. А потом вдруг с изумлением увидела, как он направляется к ней, протягивает ей орудие жатвы.

— Уважь своих детей, барыня, — улыбнулся в густую бороду Ермило. — Челом бьем до того.

— Ты сдурел, что ли, Ермило? — наклонился к нему управляющий, прошипел в лицо. — Это что за фокусы?

— Оставьте, Василий Терентьевич, — улыбнулась Марина. — Я попробую, Ермило, но сразу говорю тебе, что это не тот выбор, что нужен. Боюсь, мы тут будем до вечера тогда.

Щавелев помог ей спуститься с коляски, и она, взяв в руки серп (а он оказался тяжелее, чем она предполагала) и подхватив юбки, направилась к короткой и узкой полосе пшеницы на углу поля. За ней потянулись управляющий, всем своим видом выражающий недоумение этой авантюре хозяйки, староста и остальные крестьяне, довольные тем, что барыня приняла серп. Теперь Марина понимала, почему на спожинки [564]оставили такой маленький кусочек хлеба нетронутым. Видимо, было задумано с самого начала попросить барыню срезать колосья. Только вот крестьяне даже не подумали, что она попросту может и не знать, как именно это делать.