В тебе моя жизнь...

Марина взглянула на Ермилу, и тот сразу же подал знак одной из женщин в первом ряду. Та подошла к барыне и показала ей, как нужно срезать колосья, набитыми спелыми зернами. Сначала у Марины не выходило никак. Она знала, как для крестьян важен именно этот нетронутый кусочек поля, ведь по поверью от этого зависел урожай в следующем году, и старалась, как могла. Через несколько минут стало получаться срезать более аккуратно, и она обрадовалась невольно. Правда, довольно жарко припекало августовское солнце, да и черный шелк платья вовсе не подходил для работы в поле. Марина теперь понимала, почему женщины на жатве подбирали юбки и подтыкали их вверх, обнажая ноги. Она бы сама сейчас с удовольствием сделала бы тоже самое. Представив себе эту картину, она не смогла сдержать смешка, что так и рвался из-за губ, а потом и вовсе рассмеялась в голос, представив лица своих столичных знакомых, коли они застали бы ее сейчас.

Марина еле срезала последние колосья, что передавала той юной крестьянке, показавшей ей, как управляться с серпом, так ее распирал смех. Впервые за последнее время у нее на душе стало спокойно и отрадно, и она не сдерживала своих эмоций.

Она вместе с остальными радовалась ныне этому последнему сжатому снопу, хлопая в ладони и смеясь. А после подержала оставшуюся прядь пшеницы, пока все та же крестьянка плела косу, сама обвязала эту пшеничную косу лентой. Потом ей передали ломоть хлеба и маленький мешочек соли, и она опустилась на колени, чтобы подложить под косу эти дары, прижала косу плотно к земле руками, чувствуя сквозь легкую ткань перчаток покалывание колоса.

Закончив обряд, Марина протянула руку в сторону управляющего, намекая, чтобы он помог ей подняться. Мужская ладонь обхватила ее за локоть и легко подняла ее на ноги.

— Благодарю вас, Василий…, — она перевела глаза и увидела подле себя Сергея. Он стоял так близко к ней, что у нее вдруг вспотели ладони, и она поспешила вытереть их об юбку платья. Озадаченные крестьяне толпились позади него, переглядывались, переспрашивали друг друга, и она поспешила отпустить их в деревню.

— Ступайте в деревню, Ермило, — приказала Марина. Совсем уже другим тоном, не таким доброжелательным, как разговаривала с ними еще пару минут назад, и крестьяне вмиг стушевались, исчезла та атмосфера всеобщей радости, что буквально недавно царила на поле. Они постепенно стали расходиться, кланяясь Марине, офицеру, что так нежданно появился тут словно ниоткуда, и управляющему, явно недовольному всей этой суматохой.

Когда крестьяне удалились, а Василий Терентьевич по знаку Марины отошел поодаль, делая вид, что очень заинтересован скирдами пшеницы, что стояли в поле, она отвернулась от Сергея и медленно пошла по направлению к коляске, которая стояла на дороге.

— Тебя выпустили из крепости, — тихо проговорила она, стараясь унять сердце, что буквально выпрыгивало сейчас из груди.

— С большим трудом, — усмехнулся Сергей. — И я приехал поблагодарить тебя за твои хлопоты.

— О, совершенно не стоило, — деланно спокойным тоном проговорила Марина, пожимая плечами. — Ты ведь знаешь — `a charge de revanche [565]. А я была перед тобой в долгу.

— Только не говори, что поехала к государю из долга, — раздраженно заметил Сергей, но Марина опять только пожала плечами в ответ. Они прошли почти до самой дороги, как вдруг она оступилась, угодив ногой в небольшую выемку, пошатнулась и едва не упала. Сергей успел подхватить ее за руку и удержал на месте. Это простое касание вдруг заставило кровь в ее жилах побежать быстрее, ее бросило в жар, захотелось вдруг прижаться к нему всем телом, прикоснуться губами его кожи, слегка соленой от пота.

— Тебе не стоило приезжать! — зло бросила Марина и вырвала руку из его пальцев так резко, что едва опять не упала, отшатнувшись от него. Предательство собственного тела настолько разозлило ее, что она с трудом переводила дыхание. О Господи, ее мужа только схоронили почти три месяца назад, а она едва сдерживает порыв, чтобы не броситься на шею к другому мужчине! — Надо было написать письмо, прислал бы почтой! Я просила тебя не приезжать ко мне более! К чему все это?

Он ничего не ответил. Только прошел к дороге, встал к ней спиной, крутя в руках фуражку. По его напряженной спине Марина поняла, что задела его, но пойди она на поводу у своего желания подойти сейчас к нему, положить руку на его плечо, все только усложнилось бы. Ей не стоило делать этого. Отныне он чужой для нее. Чужой супруг. Смог же он отпустить ее строить свою жизнь с Анатолем, должна тогда отпустить его и она. У них нет ныне иного будущего, как врозь — ни совесть, ни честь не позволят им соединиться. А кроме того, есть еще тяжелое «Faites ainsi! [566]», брошенное ей тогда на прощание в кабинете государя, что не стерлось из памяти.

Марина вдруг развернулась к полю и громко, совсем неподобающе для женщины, закричала:

— Василий Терентьевич! Allez! Allez! [567]