В тени алтарей

Маленький Людукас ненавидел себя и свою неловкость, но, несмотря на все старания, не мог избавиться от чувства скованности. А ведь в отсутствие родителей он был и бойким и ловким мальчиком. Но он не знал этого, потому что никто его не хвалил. Он почти никогда не слышал от своих добрых, любящих, но строгих родителей слов одобрения, поощрения, зато они не упускали случая поругать его, попрекнуть незадачливостью и мнимой никчемностью.

За первые два-три года пребывания в семинарии эта черта характера углубилась. Никогда еще Васарис не испытывал в такой степени чувства собственной никчемности, как в эти годы. Физическое и моральное пресмыкательство перед старшими, старательно культивируемая пуританская боязнь греха, убеждение в суетности человеческого существования, которую расписывали самыми черными красками, безоговорочное возвеличивание противных самой природе принципов, — все это оказалось бы непереносимым для его хрупкой комплекции, если бы не его способность прятаться в свою скорлупу, отгораживаться от окружающего, бунтовать и мечтать.

После перелома, совершившегося в нем на четвертый год, он стал более деятельным, стал больше верить в себя, но внешность свою по-прежнему считал неказистой. Иногда он задумывался о ней и задавал себе вопрос: как могло случиться, что племянница клевишкского настоятеля, настоящая красавица, проявила благосклонность к нему, а не к кому-нибудь другому? И теперь, через два года после их последней встречи, он готов был думать, что это было с ее стороны лишь ребяческим капризом, если не коварной шуткой.

Но вскоре события показали, что он ошибочно судил и о ней, и о себе, и о своих взаимоотношениях с ней.

Во второе воскресенье по приезде Васарис получил от клевишкского настоятеля приглашение приехать на святую Анну; в этот день будет праздноваться его пятидесятилетие и двадцатипятилетие пастырской деятельности. Повод был нешуточный. Ксендз-настоятель Кимша был человек уважаемый, и не явись Васарис на такое торжество, поступок его сочли бы оскорбительным.

«Вот бы когда отправиться в Вильнюс! — подумал Васарис. — Ну, да ничего не поделаешь, придется ехать. Да и что в конце концов? У них праздник, соберется тьма гостей, даже не представится случая поговорить с „ней“ один на один. Просто поздороваемся, перекинемся двумя-тремя фразами, а тут подойдет кто-нибудь, — и вся недолга. Это не то, что прогулки вдвоем на гору или по саду».

Он поехал в Клевишкис, тщательно принарядившись, надел манжеты, новый, застегивающийся не на затылке, а спереди воротник. Такие воротники отваживались носить только самые эмансипированные семинаристы-старшекурсники, да и то лишь во время каникул.

Дорогой настроение у него улучшилось. Он не мог отогнать мысль о Люце. Ему и страшно было и хотелось увидеться с ней. Тщетно он успокаивал себя, заставлял смотреть на эту встречу, как на самый обыденный случай, а на знакомство с Люце — как на мимолетную, веселую игру, на ребячество или, скорее всего — на дурачество. Память и сердце подсказывали ему иное. В ушах у него снова зазвучали слова Люце, сказанные ею на горе два года тому назад.

Встретил его Петрила, старший виночерпий настоятеля, как называли его в шутку гости.

— А, Людас, здравствуй! Давненько мы тебя не видали! Ну, как ты сегодня находишь Клевишкис?

И в самом деле Клевишкис приукрасился по-праздничному. Ворота костельного двора и двери костела были увиты гирляндами, а дом настоятеля утопал в зелени и цветах. И хотя это был не престольный день, а обычное воскресенье, обстановка была куда торжественнее, чем в самые большие праздники.

Васарис первым долгом пошел поздравлять настоятеля.

— Не забудь, что с нынешнего дня наш настоятель стал каноником, — предупредил его Петрила.

Действительно, по случаю юбилея епископ пожаловал ксендзу Кимше почетный титул каноника.

Юбиляр был в самом приятном расположении духа и казался весьма довольным приездом Васариса и его поздравлениями и пожеланиями.

— Спасибо, спасибо, — повторял он и, не дав ему поцеловать руку, сам обнял его. — Ну и хорошо, что не зазнался — приехал. Ведь ты, брат, оказывается, поэт. Как же, читал. Браво, браво! Ну, ну, чего тут конфузиться! Люблю я всяких художников, литераторов, поэтов. Когда-то, в твои годы, сам марал бумагу.

Васариса и впрямь сконфузило это публичное разглашение его тайны. Ему казалось, что и настоятель и гости в душе потешаются над его стихами и претензиями: ишь, поэт выискался!..

А настоятель продолжал нахваливать его:

— Вырос, возмужал, и по физиономии больше не примешь за несмысленыша, как два года тому назад. Эх, рано ты пошел в семинарию, да еще с твоим талантом. Следовало бы хоть гимназию окончить, поухаживать за барышнями, вот тогда бы ты был поэт!

Эти веселые речи привели Васариса в равновесие и, чтобы доставить удовольствие настоятелю, он сказал:

— Вижу, что и мне придется отказаться от стихов и пойти по стопам ксендза-каноника.

Каноник схватил его за руку, многозначительно подмигнул одним глазом и ответил полусерьезно, полушутливо: