В тени Гоголя

Я многих спрашивал: – Откуда и для чего – “Вий”, если Вий едва упомянут?! – И многие мне возражали резонно: – Ну, просто так, – отвечали, взял и назвал по достаточно внешнему, случайному поводу, по третьестепенному, эпизодическому имени, имеющему всё же значение рокового аккорда или занимательной развязки в сюжете, сопряженном с несчастной судьбой напуганного Хомы Брута. В конце концов, мало ли какие названия приходят писателям в голову… —

Ну, нет, извините. Это вам не “Дом с мезонином”, не “Дядя Ваня” и не какой-нибудь тургеневский дым, проведенный по касательной к основному кругу событий. У Гоголя названия идут в лоб, напрямик: о чем пишет – то и называет: “Портрет” – о портрете, “Шинель” – о шинели, “Ревизор” – о ревизоре… Притом “Вий”, заметьте, – не какая-то проходная, рядовая или сторонняя, но центральная для Гоголя повесть, узловая и корневая. Это наиболее страшное (по непосредственному эффекту – страшнее “Страшной мести”) гоголевское творение и наиболее безвыходное, мистическое и непостижимое. Непостижимость “Вия” прежде всего состоит в странном соединении черт, казалось бы, несовместных, – смеха и страха, быта и чуда, красоты и уродливости, флегматической простоты, пошлой несерьезности всей фигуры и личности Хомы Брута и его невероятного, дикого и гибельного исхода…

“Вий” действительно находится в центре всего творчества Гоголя. “Вий” – клин, вбитый Гоголем в середину пути. Половиной, бурсацкими шутками, “Вий” тянет назад, в невинное малороссийское отрочество, другой половиной, ужасом, – в будущее, в “Мертвые души”. Центральное положение “Вия” отражено в двусмысленности и раздвоенности его стиля, бросающего то в хохот, то в холодный пот, запамятовав об авторе (стоящем здесь, в середине, на каком-то внутреннем распутье и перекрестке) – дурака ли валяет он, как водится, или же сам уже сосредоточенно роет под себя подкоп и могилу[30].

Значения событий и слов колеблются в “Вие” (как в вихре), как колеблется строй чувств, обуревавших нас по мере того, как мы проходим искус Хомы Брута и теряемся в догадках, чем вызвана такая напасть на его козацкую голову, и виновен ли он в чем-то, или сделал какую промашку, или сам ненароком спровоцировал привидение к жизни сладострастной подсказкой: “глядит!”. Даже имя Хомы Брута, столь, на взгляд, однозначное по своей комической функции, странно расподобляется на смех и слезы, на пародию и пророчество, на героя и изменника, причем остается неясным, себя ли он предал своим изменническим неверием или панночку-ведьму, воззвавшую однажды заскорузлого бурсака-лоботряса к прекрасным таинствам магии и колдовства… Колеблется в восприятии, в оценке и сама панночка, чей мертвый облик Гоголю посчастливилось запечатлеть чувственнее и живее, чем какую-либо другую женщину, о которой он когда-либо писал в своих сочинениях[31].

Словом, гоголевская повесть богата обертонами, возбуждающими в читателе противоположные эмоции. За чтением “Вия” нас томят сомнения, предчувствия, тоска, бесплодные сладострастные грезы и тайные угрызения совести, и само наименование “Вий” приобретает непроясненную до конца и оттого, быть может, еще более жуткую и томительную властность. “Вий” перекликается с “Киевом”, которым повесть обрамляется, и с “воем”, который, подобно именам “Киев” и “Вий”, открывает и замыкает историю о похождениях философа[32]. Под отдаленный вой волков (то ли еще кого-то) вступаем мы в область Вия, в ночной и фантастический мир, противоположный Киеву, где всё просто, обнаженно и по-житейски обыкновенно, где шумно и людно, где господствуют день и смех. Но “Киев” озвучен, оголосован “Вием” и способен им обернуться – как панночка оборачивается из старухи в красавицу, из красавицы – в отвратительного ходячего мертвеца. Антиподы – “Киев” и “Вий” – встречаются в очах панночки, впервые открывающей Бруту свое прекрасное, молодое лицо. (Не напрасно, уверяют этнографы, киевские ведьмы когда-то славились по всей России.)