В тени Гоголя

Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К тому присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые глаза необыкновенного портрета – и тогда бешенство его было ужасно. Все люди, окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Портрет двоился, четверился в его глазах; все стены казались увешаны портретами, вперившими в него свои неподвижные, живые глаза; страшные портреты глядели с потолка, с полу; комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы более вместить этих неподвижных глаз…

И весь этот бред и кошмар только за то, что однажды взглянул он неосторожно в колдовские глаза на портрете и тот его увидал?.. А – не гляди!..

“Не гляди!” шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

“Вот он!” закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха.

Взглянуть – сгинуть. Потому что взглянуть, увидать (тем более изобразить) – это значит – прорезать глаза в невидящей, мертвой материи и попустить им увидеть тебя, настигнуть, убить: “– Глядит!” В художнике (во всяком художнике – всмотритесь) есть какая-то обреченность (“глядит!”). Подобно тому как зримое становится зрячим в искусстве, так художник в Гоголе пойман в ковы изображений: преследуют. “Не гляди!” – сказанное философу Хоме Бруту потаенным, внутренним шепотом, в позднем Гоголе громко отозвалось: “не пиши!” И сколько бы он ни морочил голову, он за этот (внутренний, потаенный) голос схватился, потеряв способность творить, потому что где-то, давным-давно, еще в зародыше, помнил: “Не гляди!” – “Не пиши!” – “Не изображай!” (Не то догонят, увидят!..)

Она приподняла голову…

Почему – “Вий”? Я всегда недоумевал и робел перед этим странным названием. То есть – почему довольно объемистое и совсем не ему, не Вию, посвященное сочинение, повествующее о живом мертвеце, о превращениях панночки и убившем ее нечестивце Хоме Бруте, названо по имени какого-то отдаленного, малопонятного гнома, мелькнувшего эпизодически лишь в самом конце, под занавес, и не связанного текстуально с главным содержанием вещи? Вий – только повод, только точка, поставленная в итоге повести Гоголя, вынесенная зачем-то (зачем?!) в заголовок, сопровожденный, вместо эпиграфа, сноской, которая, однако же, нам ничего не разъясняет в смысле вынесенного названия – “Вий”:

Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли…

Сноска, в совокупности с притянутым за волосы наименованием повести “Вий”, – тоже точка, то есть слово, выставленное демонстративно в зачине, для того чтобы много спустя, не затрагивая повествования, отозваться в финале тем же внесюжетным, внеположенным, внезапным приказанием – Вий…

“Приведите Вия! Ступайте за Вием!” раздались слова мертвеца…

Повесть Гоголя, можно заметить (в самом конце и в начале, в заглавии), обрамляется и овевается Вием, который собственно к повести отношения не имеет и приводится под руки в качестве приложения к действию, как лицо, наконец увидавшее и доконавшее Хому Брута. Роли Вия и его описанию отведено всего несколько слов. Зато музыка их окрашивает повесть: последняя почти ничего не рассказывает о Вие, но смотрит на нас и веет – Вием…

“Подымите мне веки: не вижу!” сказал подземным голосом Вий – и всё сонмище кинулось подымать ему веки…