В тени истории (ЛП)

Позже служащие, которые его встретили, говорили, что уже при его прибытии он выглядел отмеченным печатью смерти. Уже в течение двух или трёх лет он был болен: переутомление, неблагодарность и длительное раздражение сыграли свою роль. На 2-е октября было назначено решающее заседание фракции Немецкой Народной партии. Оно продолжалось и продолжалось час за часом; Штреземанн вынужден был покинуть его из–за приступа слабости, прежде чем было выработано решение. Вечером с ним случился апоплексический удар; второй удар на следующее утро означал конец.

Неожиданная смерть Штреземанна была тогда воспринята как катастрофа, причём в большей степени за границей, нежели в Германии. И позже в ней видели решающее событие, которое лишило Веймарскую республику последней опоры. «Если бы Штреземанн продолжал жить», — так можно было иногда слышать, — «то Гитлер бы никогда не совершил этого». Однако возможно, что это переоценка возможностей Штреземанна. Решающее событие, которое лишило опоры не только Веймарскую республику, но и весь мир, в котором Штреземанн жил и страдал, произошло менее чем через две недели после его смерти: чёрная пятница на Нью — Йоркской бирже, с которой начался великий мировой экономический кризис тридцатых годов. Новая и ужасная эпоха, которая тем самым началась, быстро заставила поблекнуть все проблемы, заботы и борьбу времени Штреземанна. Она создала совершенно другие и более скверные.

Вероятно, в этой тотальной перемене сцены лежит причина того, что вскоре после своей смерти Штреземанну не досталась заслуженная посмертная слава. Его образ принадлежал к короткому промежуточному периоду, который вскоре был перекрыт массами породы исторического землетрясения. Однако этот период создавал он. У немцев более оснований, чем они знают, относиться с уважением к его памяти; и они могли бы всё ещё многому у него поучиться.

(1978)

Конрад Аденауэр: соответствующий человек для соответствующего времени

Разумеется, он желал столько единства, сколько возможно, однако только при условии, чтобы его Германия была прочно связана со своими западными соседями.

Конрад Аденауэр. Черчилль назвал его величайшим немецким государственным деятелем со времён Бисмарка. Председатель СДПГ Курт Шумахер однажды обозвал его канцлером союзников. Реплика Шумахера в ноябре 1949 года в германском бундестаге была несправедливыми, наполненными ненавистью словами, однако в этом можно углядеть зёрнышко истины, сомнение: был ли Аденауэр действительно свободным творцом германской политической судьбы, как Бисмарк, или без него всё так же бы происходило? Быть может, он всего лишь как поезд ехал по рельсам, которые для него проложили победители? В этом следует разобраться. И если за ним признают ранг созидательного государственного деятеля — и я полагаю, что это следует делать — то тогда сразу же возникает вопрос: была ли его деятельность собственно счастьем или же несчастьем для Германии? Для ответа на этот вопрос, возможно пока ещё слишком рано; однако ставить его следует.

Предварительное замечание может сначала показаться лишь биографическим курьёзом; однако возможно, что оно предлагает ключ к более важным вопросам. Я имею в виду простой, но глубоко примечательный факт — то, что Аденауэр в течение всего времени своей политико–исторической деятельности был очень старым человеком. То, что государственные деятели на службе и в звании становятся старыми и седыми, что как раз наиболее могущественные не могут отказаться от власти, так что затем их смерть в большом возрасте пробивает брешь — это нередко. Однако то, что кто–то в возрасте более семидесяти лет вообще впервые появляется на национальной сцене, достигает своего кульминационного пункта в возрасте восьмидесяти и ещё в девяносто лет активно принимает участие в общем деле — едва ли найдется в истории ещё такой пример. Аденауэр начал в возрасте, в котором политики обычно уходят на покой. Он был чудо–стариком, как бывают чудо–дети [60], и как вундеркинды в зрелом возрасте часто снова опускаются до среднего уровня, так в жизни Аденауэра до его шестидесяти лет при всём желании нельзя обнаружить ничего более, чем безусловно добропорядочная среднестатистическая жизнь.