В тени истории (ЛП)

Поэтому попробуем теперь исходить от другой отправной точки: откуда же собственно происходят определения «правые» и «левые»? Я часто читал — пожалуй, один переписывает у другого — что они произошли от того, что во французской палате парламента времён Луи Филиппа республиканцы сидели слева от президента, а монархисты справа, однако это меня никогда не убеждало. Кого ещё интересует порядок рассаживания в парламенте французского буржуазного королевства? Следует думать, что гораздо скорее на общее сознание могли бы повлиять революционные парламенты 1789–1794 гг, в том числе за пределами Франции, однако там не было правых и левых, а был верх и низ, «гора» и «равнина», или, полемически именуя, «болото». Это не те термины, которые укоренились.

Сегодня «левые» и «правые» являются определениями, которые во всём мире понимает каждый, хотя никто не может дать им определение. Я не могу подкрепить доказательствами, однако я полагаю, что это основано не на каком–то случайном порядке рассаживания в парламенте в отдельной стране и в отдельную, относительно малоинтересную эпоху, но должно иметь элементарную основу, и такая основа ведь лежит собственно в руке, точнее: в руках.

Как известно, у человека две руки, правая и левая, и эти две руки различаются: правая рука рабочая, она нужна для писания, еды, хватания, также для ударов, короче говоря, для всего, что требует активности, силы и сноровки. Это рука для практики. Левая рука — это так сказать лишь теоретическая рука, менее занятая и менее умелая, и если человек её теряет, то это меньшее несчастье. Однако совершенно лишней она тоже не является; в случае нужды она может и должна заменить правую, и прежде всего она нужна, снова и снова, для контрудержания.

Если представить себе это, то не станет ли всё сразу ясным? Например, то, что правые почти во всех странах находятся у власти чаще и дольше, чем левые? Что настоящей родиной левых является оппозиция, а их (полезная) функция — это возражение? В том числе и непонятная безуспешность — «неуклюжесть [53]" — что, как известно из опыта, присуще всей левой политике, неожиданно объясняется. Даже о произведении Гельмута Шельски «Работу делают другие» можно было бы подумать, что название этой его известной книги направлено против левой интеллигенции. Практическую работу ведь обычно делает правая рука.

Только естественно, не следует забывать того, что существуют также и левши.

(1980)

Биографические эскизы

Герои и почитание героев

Нашу прежнюю беспомощность по отношению к природе мы обменяли на новую беспомощность по отношению к истории.

В разговоре о книге Рудольфа Аугштайна «Прусский Фридрих и немцы» (весьма критическом новом рассуждении о Фридрихе Великом и его влиянии на немецкую историческую легенду) я упрекнул автора в том, что он своей справедливой критикой в отношении исторического последействия короля, по моему мнению, иногда несправедливо умаляет фигуру его самого. «В конце концов», — как примерно сказал я, — «Фридрих был очень великим человеком, примерно того же ранга, что Наполеон, или Бисмарк, или Ленин».

«Вовсе он не был таким», — ответил Аугштайн, — «Наполеон, Бисмарк и Ленин двигали историю вперёд, а Фридрих — нет. Они были сознательными исполнителями тогдашних требований времени, они устраняли отжившее и создавали новое, передовое. Фридрих увеличил свое государство, но это и всё, что он сделал». Таков смысл сказанного Аугштайном.

Тогда мы не смогли углубить спор. Однако я полагаю, что мы затронули очень интересную тему, о которой многое можно сказать. В чём состоит величие исторических личностей? Действительно ли только лишь в их историческом воздействии? И как мы измеряем это воздействие?

«Герои и почитание героев» — как известно, так называется небольшая книга Карлейля, который также ведь написал знаменитую биографию Фридриха Великого. Она выражает истинный дух 19-го столетия, романтический, донаучный. «Историю делают люди», говорили тогда. Сегодня это, пожалуй, никто больше не сказал бы.

Наше историческое сознание полностью изменилось. Сегодня мы вообще не верим, что история делается. История происходит. В нашем нынешнем представлении она является движением огромных, обезличенных общественных сил, на которые мы, хотя они и действуют через посредство людей и выражаются в человеческих стремлениях и поступках, в принципе можем повлиять столь же мало, как и на силы природы. Вместо этого мы пытаемся за их действиями распознать закономерности, подобно тому, как естественные науки — с сенсационным и зловещим успехом — узнают законы природы и пытаются их расшифровать. Исследование истории сегодня, сознательно ли, неосознанно ли, приближается к естественным наукам; можно сказать, что оно пытается превратиться из гуманистической науки в науку точную.