В тени истории (ЛП)

Наше сегодняшнее историческое сознание определяется анонимными, неуправляемыми развитиями, которые перед нашими глазами (можно почти что сказать: день за днём) изменяют мир, без того, что можно было бы сказать, по каким законам они протекают, что приводит их в действие и куда они нас ведут. Неожиданное, как бы само собой разумеющееся исчезновение тысячелетних монархий; необъяснимое ослабление религий; прекращение действия традиционных табу; стремительное проникновение науки и техники во все области; неожиданная постановка под вопрос таких установленных с незапамятных времён учреждений, как брак и семья; неслыханное ускорение общественных изменений, которые ранее требовали столетий и которые теперь осуществляются в течение жизни человека — что является причиной всего, что находится в действии? Никакая отдельная человеческая воля, и никакой видимый общественный закон, который позволяет заключить себя в формулы, будь это диалектически–материалистический или какой–либо иной. Мы чувствуем себя сегодня отданными на волю истории столь же беззащитными, как прежде перед природой. Можно прямо–таки сказать: мы заменили нашу прошлую беспомощность перед природой на новую беспомощность перед историей. Мы ощущаем могучие силы; аморфные исторические коллективные силы, перед которым величайший человек становится карликом.

И если эти карлики — которые всё же являются величайшими среди людей — затем всё же отваживаются, несмотря на эти могучие силы, желать великого, вообще чего–то желать, свою волю и свой рассудок бросить на чашу весов, если они обуздывают необуздываемое, желают придать образ бесформенному, тогда в наше восхищение примешивается нечто вроде сострадания, и наше почитание героев получает иронический, почти ласково–иронический оттенок. Мы видим сегодня, гораздо отчётливее, чем прежде, сколь ничтожны по отношению к историческому процессу величайшие достижения величайших людей; сколько промахов замешано даже в успехе; сколь неминуемо величайшие деяния не достигают своей цели — подобно с силой выпущенной из лука стреле, которую по дороге сбивает в сторону буря. И всё же мы не можем не отметить, не восхититься силой, с которой натянута тетива лука, точностью, с которой глаз намечает цель, упорное мужество, с которым стрелок снова и снова пробует совершить невозможное.

Как мне кажется, чем мы сегодня восхищаемся в великих людях, в исторических героях, это больше не то, что они создают, «делают» историю, приводят в движение историю своими собственными руками: этого в конце концов ни у кого нет. Гораздо более мы поражаемся тому, что они, благодаря трогательно–героическим усилиям, вообще оставили след в истории, крошечный след человеческого размера в нечеловеческом огромном. Мы восхищаемся ими тем более, чем менее они заблуждаются о тщетности, о конечной ничтожности своих поступков.

Однако тем самым возвращаемся назад к Аугштайну и к Фридриху, к Фридриху и Наполеону, к Бисмарку и Ленину. Если примерить их к ходу истории, то все

они лишь случайности. Ленин достиг нечто иного, чем он желал. Создание Бисмарка пережило своего создателя как раз на два десятилетия. Наполеон просто потерпел поражение. Если их рассматривать таким образом, то всех их уже сегодня почти что следует убрать из истории; и через тысячу лет для состояния человечества, если оно ещё будет тогда существовать, вообще не будет никакой разницы, существовали ли они некогда или нет.

Однако если подойти к ним поближе, чтобы их изучить, что является, пожалуй, максимально достижимым для человека; если рассматривать их в определённом смысле как атлетов, которые приготовились к прыжку на мировой рекорд — тому все же крошечному прыжку на мировой рекорд, который как раз возможен для человека; когда сравнивают, на что они решились, как они это восприняли, как они продержались в несчастье, как они достигли удачи и чего они сами добились — тогда я не вижу никакой разницы в ранге между Фридрихом и другими героями. И я не могу ничего с этим поделать. Или если всё же и есть разница, то тогда та, что говорит в пользу Фридриха — которая по меньшей мере ближе к нашему нынешнему определению героя: а именно то, что он во всех в высочайшей степени рискованных мероприятиях, во всех чрезвычайных напряжениях себя воспринимал менее серьёзно, чем это делали другие. Он был велик, хотя — или возможно как раз поэтому — для него самого было ясно, сколь мал он.