В тени охотника 2. Седьмой Самайн

С трудом проглоченный испуганный крик стоил мне, наверное, нескольких седых волос, а существо, прячущееся у моего бока, куснуло меня за пальцы еще раз, но уже чувствительнее. Мне пришлось сделать шаг – и тогда зубы опустили мою руку, но все равно кожей я чувствовала частое, горячечное дыхание, длинную острую морду, опустившуюся на ладонь, шерсть вместо карнавальных лохмотьев мальчика-пугала…

Я не запомнила, как дошла до конца тропы.

Все чувства, все мысли – будто бы ушли, смерзлись в жуткий, не дающий вздохнуть полной грудью ком в горле. Левая ладонь то утопала в густой шерсти, то касалась голой скользкой кожи, то хватала острую, царапающую пальцы чешую. Под моим плащом что-то постоянно шевелилось, меняло форму, то разрастаясь и оттопыривая серую ткань так, что она натягивалась в месте скрепления фибулой, то уменьшаясь настолько, что пальцы висели в пустоте, а нечто цеплялось коготками за мою штанину и оборачивало лодыжку тугим тонким хвостом, чтобы не отстать.

Я думала только о том, как сделать следующий шаг – и ни о чем больше. Я превратилась в опустевшую оболочку, в механическую куклу, способную только равномерно топать по дороге, не отвлекаясь больше ни на что.

Шаг. Перенести вес тела на палку. Подтянуть стреляющую болью, негнущуюся ногу. Сделать еще шаг. Повторить…

И еще раз… и еще…

Перед глазами совсем темно, только узкая тропка еще виднеется впереди.

Кустарник больно хлещет по лицу.

Белый снег. Пустошь.

Всё.

Я пришла в себя, лежа на боку. Вокруг меня юлой вился темноволосый кудрявый паренек в драных лохмотьях поверх темного шерстяного кафтанчика, он что-то кричал, тормошил меня, дергал то за плащ, то за окоченевшие на холоде руки, пытался меня поднять, подтолкнуть – и не замолкал, не замолкал ни на мгновение!

– Не ори так… голова раскалывается, – выдохнула наконец-то я, приподнимаясь на локте и глядя на мальчишку… а потом на небо над его головой – серое предрассветное небо, с которого пушистыми хлопьями сыпался снег. На востоке сквозь облака пробивается светлая полоска.

Утро? Уже… утро?

Сколько же… мы шли? Или это я так долго пролежала на самом краю пустоши?

– Не лежи, пойдем, пойдем! – звонкий голос Стефана вдребезги разбивал тишину нового, только что зародившегося дня, и я поморщилась – голова и в самом деле гудела, и вместо мыслей в ней была какая-то каша, сплошная неразбериха. Ни одной связной мысли… Я даже заклинания ни одного не могла вспомнить или сложить! Пустота, белый шум!

Это ведь пройдет?! Должно пройти!

– Уже… помоги встать.

Подниматься было тяжело, даже очень. Все тело онемело, ушибленное колено не слушалось, а все силы будто бы остались там, в лесу, на колдовской дороге фэйри. И мужество мое осталось там. И к горлу подкатывал даже не страх, а ужас от мысли о том, что моя рубиновая душа-птица тоже осталась там, а в Срединный мир выбралась лишь телесная оболочка. Та, которая сама по себе уже не способна ни радоваться, ни смеяться, ни чаровать, потому как любое чарование – это порыв, стремление в первую очередь души, а не разума.

Мы прошли совсем немного, когда мальчишка радостно закричал, да так, что над заснеженной пустошью пронеслось звонкое эхо, запрыгал, замахал руками, а потом вдруг подскочил ко мне и крепко обнял, да так, что я едва не повалилась в снег вместе с ним.

– Там огни, смотри! Факелы! Это папа, они нас ищут! Э-э-эй!!

И в самом деле – вдалеке, у самого холма, в постепенно светлеющих рассветных сумерках протянулась цепочка оранжево-желтых огоньков, которые становились все ближе и ближе. Стефан скакал вокруг меня, будто бы для него не было ни охоты фэйри, ни бессонной ночи, подталкивал, упрямо тянул за собой, упрашивая, уговаривая – быстрее, быстрее, это за нами, нам помогут, нас отведут домой! И я подчинялась, позволяя ребенку теребить себя и вести через неглубокий еще снег, наметенный за ночь, я шла так быстро, как только позволяло зашибленное колено, шла на золотые огоньки, которые становились все ближе и ближе, превращаясь в фигуры людей с ярко горящими факелами.

– Папа! Папа!!

Одна из фигур отбросила в сторону факел, рывком устремилась к нам – и тогда я признала широкую, ссутулившуюся фигуру кузнеца Найла в широкой теплой куртке и сдвинутой на затылок шапке. Шапку он потерял, когда рванулся к нам через снег, подбежал, ухватил мальчишку, прижал к себе – и неожиданно заплакал, уткнувшись лицом во взъерошенную макушку паренька. Стефан тоже ревел, обнимая отца обеими руками за шею и сбивчиво что-то пытаясь рассказать, но голос все срывался, заглушенный слезами.

Я же молча стояла и ждала, наблюдая за этой сценой. Просто стояла, не чувствуя ничего, кроме желания лечь и уснуть, да хоть в этот самый снег – не давала лишь пульсирующая теплом палка Раферти, на которую я опиралась.

– Я должен тебе, Пряха, – наконец хрипло выдавил кузнец, поднимаясь с колен и держа мальчишку на руках. – Очень должен. За него. Будет нужда – отплачу.

– Отплатишь, – глухо ответила я, не сводя с него тяжелый, пустой, усталый взгляд и чувствуя, что так оно и будет, непременно. Не сейчас, так потом. – Время еще придет.