В тени Сфинкса

Раздался телефонный звонок, и тут же зажегся свет. Голос портье торжественно и подобострастно просил извинения за аварию: все уже было в порядке. Я открыл дверь в коридор и проветрил номер — в гостинице, насколько я мог понять, царило спокойствие — потом, все еще в блаженном угаре, обуреваемый желанием благословлять и голубить, захлопнул дверь на защелку, сел посреди комнаты и начал бороться с самим собой. Очень трудно описать мое состояние. Мысли текли отнюдь не столь прямолинейно и гладко, как я об этом рассказываю. Любое критическое соображение словно увязало в меду, барахталось в гоголе-моголе глуповатого благодушия, утопало в сиропе возвышенных чувств, сознание погружалось в сладчайшую из трясин, захлебывалось жидкой глазурью и розовым маслом. Я силком принуждал себя думать о вещах, наиболее для меня омерзительных, — о бородатом головорезе с противопапской двустволкой, о разнузданных пропагандистах Освобожденной литературы и их вавилонско-содомском пиршестве, снова о господах Я. В., Г. К. М., М. В. и прочих прохвостах и негодяях — и с ужасом убедился, что всех я люблю, всем все прощаю; мало того, немедленно ваньками-встаньками вскакивали в моем мозгу аргументы, извиняющие любое зло и любую мерзость. Могучий прилив любви к ближнему распирал мою черепную коробку; но особенно донимали меня настроения, которые лучше всего, пожалуй, назвать «позывом к добру». Вместо размышлений о психотропных ядах в голову упорно лезли мысли о сиротах и вдовах: с каким наслаждением я утешил бы их! Как непростительно мало внимания уделял я им до сих пор! А голодные, а убогие, а больные, а нищие — боже праведный! Неожиданно я обнаружил, что стою на коленях перед чемоданом и выбрасываю его содержимое на пол в поисках вещей поприличнее для раздачи нуждающимся.

И опять в подсознании зазвучали далекие голоса тревоги: «Берегись! Не дай себя заморочить! Борись! Бей! Руби! Спасайся!» — доносился откуда-то слабый, но отчаянный крик. Я буквально раздваивался. Во мне обнаружился столь мощный заряд категорического императива, что я и мухи бы не обидел. Какая жалость, что в «Хилтоне» нет мышей или пауков — как бы я их пригрел, приласкал! Мухи, клопы, комары, крысы, вши — что за милейшие существа, боже милостивый! Я торопливо благословил стол, лампу и собственные ноги. Но рассудок начал уже возвращаться ко мне, поэтому я изо всех сил ударил кулаком левой руки по правой, которая благословляла все и вся, и прямо-таки взвыл от боли. Да, это было недурно! В этом, пожалуй, могло быть спасение!

На мое счастье, позыв к добру носил центробежный характер: ближнему я желал несравненно лучшего, нежели себе самому. Для начала я раза три заехал по собственной физиономии, да так, что хрустнул позвоночник, а из глаз посыпались искры. Неплохо, только не останавливаться! Когда лицо совсем онемело, я принялся за лодыжки. Ботинки у меня, слава богу, были тяжелые, с чертовски твердой подошвой; после серии жестоких пинков мне стало немного лучше, то есть хуже. Тогда я осторожно попробовал представить себе тумак в спину Г. К. М. Теперь это уже не казалось мне абсолютно невозможным. Щиколотки обеих ног нестерпимо болели, но, должно быть, как раз поэтому я смог вообразить себе даже пинок, адресованный М. В.

Не обращая внимания на острую боль, я продолжал истязать себя. Годился любой остроконечный предмет; сперва я орудовал вилкой, а после булавкой, извлеченной из новой, не надеванной ни разу рубашки. Впрочем, все это развивалось не по прямой, а скорее по синусоиде; чуть позже я снова готов был взойти на костер ради ближнего — с новой силой прорвался во мне гейзер благородных порывов и жертвенного экстаза. Сомневаться больше не приходилось: ЧТО-ТО БЫЛО В ВОДЕ ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да! В моем чемодане уже давно валялась непочатая упаковка снотворного. Оно приводило меня в злое и мрачное настроение, поэтому я им и не пользовался; хорошо, хоть не выбросил. Проглотив таблетку и заев ее почерневшим маслом (воды я страшился как дьявола), а затем затолкав себе в рот две кофеиновые пастилки, чтоб не уснуть, я сел и со страхом стал ожидать исхода химической битвы в своем организме. Любовь еще насиловала меня, я чувствовал себя ублаготворенным как никогда. Но вот препараты зла стали брать верх над химикатами добра: я по-прежнему жаждал облагодетельствовать кого-нибудь, но уже не кого попало. Правда, я предпочел бы — на всякий случай — быть последним мерзавцем, по крайней мере какое-то время.

Через четверть часа все как будто прошло. Я принял душ, растерся жестким полотенцем, время от времени награждая себя зуботычинами — профилактики ради; заклеил пластырем избитые в кровь щиколотки и костяшки пальцев, пересчитал синяки (я и вправду разукрасил себя на совесть), надел свежую рубашку, фрачную пару, поправил перед зеркалом галстук, одернул фрак, напоследок заехал себе под ребро, для поднятия духа и для контроля, и вышел — в самую пору, чтобы успеть к пяти.