В тени Сфинкса

Из контор выходили служащие; оживленно беседуя, они направлялись к лифтам. Я втиснулся в толпу у открытых дверей лифта, но его очень уж долго не было; заглянув в шахту, я понял, почему все тут страдают одышкой. В воздухе болтался конец оборванного невесть когда каната, а пассажиры с обезьяньей ловкостью, свидетельствующей о большом навыке, карабкались по сетке ограждения. Обливаясь потом, но спокойно разговаривая между собой, они добирались до кафе на крыше здания. Я подался назад и побежал вниз по ступенькам, огибавшим шахту. Несколькими этажами ниже я сбавил темп. Толпы служащих по-прежнему валили из всех дверей. В здании находилось множество контор. Я остановился у открытого настежь окна и сделав вид, будто привожу в порядок костюм, посмотрел вниз. Сначала мне показалось, что на заполненных тротуарах нет ни одного живого существа, но я просто не узнал прохожих. Их прежний праздничный вид бесследно исчез. Они шли поодиночке и парами, в жалких обносках, нередко с бандажами, перевязанные бумажными бинтами, в одних рубашках; действительно, тело их покрывали пятна, спины заросли щетиной. Некоторых, по-видимому, выпустили из больницы по каким-то срочным делам; безногие катились на досочках-самокатах. Я видел уши дам в слоновьих складках, ороговевшую кожу их кавалеров, старые газеты, пучки соломы, мешки, которые прохожие носили на себе с шиком и грацией; те же, что покрепче и поздоровее, во весь опор мчались по мостовой, время от времени нажимая на несуществующий акселератор. В толпе преобладали роботы — с распылителями, дозиметрами и опрыскивателями. Они следили, чтобы каждый прохожий получил свою порцию аэрозольной пыльцы, но этим не ограничивались. За парой влюбленных, шедших под руку (ее спина в роговой чешуе, его — в пятнистой сыпи), тяжело ступал робот-цифрак с распылителем, методично постукивая воронкой по их головам — а те хоть бы что, хотя зубы у них лязгали на каждом шагу. Нарочно он или как? Но размышлять я уже был не в силах. Вцепившись намертво в подоконник, глядел я на улицу с ее непрестанным движением, оживлением, бодростью — единственный зрячий свидетель. Но в самом ли деле единственный? Жестокость спектакля, казалось мне, требовала второго зрителя — его режиссера; ничего не отнимая у этих жанровых сцен, он придал бы им смысл как верховный распорядитель блаженной агонии — чудовищный, но все-таки смысл. Маленький авточистильщик обуви, суетясь у ботинок какой-то старушки, то и дело подсекал ее под колена; старушка грохалась о тротуар, поднималась и шла дальше, он валил ее снова, и так они скрылись из виду, он — механически упрямый, она — энергичная и уверенная в себе. Часто роботы заглядывали прямо в зубы прохожим, должно быть, для проверки результатов опрыскивания — но выглядело это не так. На каждом углу торчало множество безроботников и роботрясов, откуда-то сбоку, из фабричных ворот после смены высыпали на улицу роботяги, кретинги, праробы, микроботы. По мостовой тащился огромный компостер, унося на острие своего лемеха что попадется; вместе с трупьем он швырнул в мусорный бак старушку; я прикусил пальцы, забыв, что держу в них вторую, нетронутую еще ампулу, — и сжег себе горло. Все вокруг задрожало, глаза заволокло светлой пеленой, бельмом, которое постепенно снимала невидимая рука. Окаменев, смотрел я на совершающуюся перемену, в кошмарном предчувствии, что теперь реальность сбросит с себя еще одну оболочку; как видно, ее маскировка началась настолько давно, что более сильное средство могло лишь сдернуть больше покровов, дойти до более глубоких слоев — и только. В окне посветлело, побелело. Снег покрывал тротуары — обледенелый, утоптанный сотнями ног; зимним стал городской пейзаж; витрины магазинов исчезли, окна были заколочены гнилыми досками. Вокруг царила зима; с притолок, с лампочек бахромой свисали сосульки; в морозном воздухе стоял чад, горький и синеватый, как небо вверху; в грязные сугробы вдоль стен вмерз свалявшийся мусор; кое-где чернели длинные тюки или, скорее, кучи тряпья, пешеходная рябь подталкивала их, сдвигала в сторону, туда, где стояли проржавевшие мусорные контейнеры; снега не было, но чувствовалось, что недавно он шел и пойдет снова; я вдруг понял, кто исчез с улиц: роботы. Исчезли все до единого! Их засыпанные снегом остовы валялись на тротуарах — застывший железный хлам рядом с лохмотьями, из которых торчали пожелтевшие кости. Какой-то оборванец устраивался в сугробе, словно в пуховой постели. Лицо его выражало довольство, как будто он был дома, в тепле и уюте. Так вот что значил тот странный озноб, та прохлада, которая время от времени приходила откуда-то издалека, даже если вы шли серединой улицы в солнечный полдень (оборванец уже приготовился к долгому-долгому сну), так вот оно, значит, что. Вокруг, как ни в чем не бывало, копошился людской муравейник, одни прохожие опыляли химикатами других, и по их поведению легко было догадаться, кто считает себя человеком, а кто — роботом. Выходит, и роботы были обманом? И откуда эта зима в разгар лета? Или фатаморганой был весь календарь? Но зачем? Ледяной сон как демографическое противоядие? Значит, кто-то все это продумал до мелочей, а мне придется исчезнуть, до него не добравшись? Мой взгляд упирался теперь в небоскребы, в их склизкие стены с провалами выбитых окон; позади меня стало тихо: ленч кончился. Улица — это конец, зрячие глаза мне ничуть не помогут, толпа захлестнет и поглотит меня, нужно найти хоть кого-нибудь, сам я смог бы лишь прятаться какое-то время, как крыса; я теперь вне иллюзии, а значит, в пустыне. Охваченный ужасом и отчаянием, отпрянул я от окна. Я дрожал всем телом — иллюзия лета уже не согревала меня.