В тени сгоревшего кипариса

Печку сделали из пустой металлической бочки – тут разрубили, там приварили, трубу из жести приладили – работает, аппарат невеликой сложности, только не забывай подсыпать уголек из ящика. Печное железо раскалилось докрасна, в большущей палатке не то чтобы тепло, но руки к металлу не примерзают. Вот света двух керосиновых ламп для освещения маловато, половину операций приходится проводить на ощупь. На улице который день метет – то и дело один из бойцов приподнимает в разных местах специально обученным колом брезентовую крышу палатки, и тяжелый, мокрый снег с шумом сползает в сторону. Еще день такого снегопада – и придется браться за лопаты, отбрасывать снег от стен, потому что с крыши сугробам сползать будет некуда. В палатке стоит Т-28, стесняясь непривычно обнаженных агрегатов – танк на техническом обслуживании. Петро Севрюк любит свою машину нежной и трепетной любовью, даже сильнее, чем оставшийся в МТС трактор. Трактор Петру представлялся большим, могучим волом, медлительным, добродушным великаном, который не спеша, но и не останавливаясь, может запахать больше земли, чем глазом достанешь. Танк – боевой конь, могучий, сильный, он может в клочья разметать любых врагов трудового народа, что хотели бы снова сесть на натруженные шеи селян и мастеровых. Но и заботы требует особой, ласки, и все – вовремя, да в нужном количестве. Нерадивого хозяина может и подвести – не по злому умыслу, а по природной неспособности заботиться о себе самостоятельно. У Севрюка боевая машина всегда блестит чистотой, все настройки сделаны, ни одна точка смазки не пропущена, контакты сверкают – механик душой чует, как на добро и ласку откликается его стальной товарищ. Под надзором Петра и остальные члены экипажа свое заведование держат в образцовом порядке – оружие вычищено, выверено, боеприпасы пополнены, рация на танке в полном порядке. Непогода дала время – экипаж перебирает гусеничные ленты, меняет стертые пальцы, подтягивает разболтавшиеся тележки, делает профилактику моторам.

У входа зашебуршало, край брезента приподнялся, в палатку просовывается голова в танковом шлемофоне.

– Петро, ты тут?

– Нэ стой, проходи, холоду напустыш! – Сашку Луконькина Севрюк не любит.

Гость залезает в палатку, стаскивает с головы шлем и хлопает им себя по бокам и спине, стряхивая налипший снег.

– Чого хотив, кажи, нэ марнуй часу!

Луконькин провел мокрой ладонью по растрепанной голове, пытаясь пригладить торчащие волосы.

– Нет в тебе, Петро, душевной чуткости к товарищу. Нет бы поговорить по душам, узнать, чем живет человек, что его беспокоит… – Сашка говорит, а его глазки – белесые, чуть навыкате, обшаривают палатку, примечая, что где лежит. Руки теребят и вертят шлем, ни на секунду не останавливаясь.

– Так ты до менэ за ласкою прийшов, небарака? То ты адрес попутав. К доктору нэ звертався, може, микстурку выпыше?

– Не, я вот чего, – голос Луконькина становится вкрадчивым, задушевным,– ты, Севрюк, самый хозяйственный механик в батальоне. У тебя свечи запасные есть?

– В мэнэ е, а чому в тэбэ нема?

– У меня первый мотор троить начал, ни с того, ни с сего. Капитан мне замечание сделал, я свечи глядь – а они в нагаре. Чистить начал, и это… – Сашка горестно шмыгнул носом, – сломал две штуки.

– Наждачкой свечу зажигания поломав? – удивился Петр.

– Я ножиком, думал – быстрее будет.

Из башенного люка по пояс вылез Тимка Хренов, вытер лоб, оставив на коже полосу пушечного сала.

– Здорово, Санька. Ну, ты и дуролом!

– Не лезь в разговор, Паганинов, лучше стишок сочини! – огрызнулся Луконькин.

Севрюк вытер руки куском ветоши, спрыгнул с крыши моторного отсека и подошел к просителю.

– Возьми из ЗИПа пока, а замену у зампотеха получи.

Саша посмотрел на него нежно и ласково, как доктор на больного и тихо, чтобы больше никто не расслышал, прошептал:

– Из ЗИПа я еще раньше забрал. Выручи, будь другом!

– У зампотеха чего не получаешь?

– Ну его, – отмахнулся Луконькин. – Начнет орать, нарядов насыплет, Новый год на носу, замотаюсь службу тащить. Выручи, Петя, а?

– Я тоби свой ЗИП отдам, а сам с голой сракой зостанусь? Ну ты и фрукт! Виддай дружину дяди, а сам иды до… – Петр задохнулся от возмущения. – Геть с палатки, шоб очи мои тебэ нэ бачилы!

С лица Луконькина мигом исчезло дружелюбное выражение – будто тряпкой стерли.

– Я к тебе, как к человеку пришел, а ты… Куркуль ты, Севрюк, видно, по ошибке не раскулачили! Не товарищ, ты, а гнида единоличная!

Он увернулся от брошенного Хреновым старого котелка, прыгнул к выходу, выскользнул наружу, но не удержался – снова сунул рожу внутрь:

– Я твои частнособственнические инстинкты еще на комсомольском собрании пропесочу, попрыгаешь у меня!

– К зампотеху иди, вредитель! – громко рявкнул на него Тимофей, и неприятный гость наконец убрался окончательно.

– Ты ба, яка сука? – Петр никак не может успокоиться.

– Можно подумать, ты Скользкого не знаешь, – проворчал Венька Сюбаров, левый стрелок, складывая на сделанный из нескольких ящиков столик требующие замены траки.

– Не волнуйся, если он на собрании свою вонючую пасть раскроет, коллектив туда плюнет.