В тени трона

Диковинное имя никак не подействовало на старика Ермолая. Магомед так Магомед.

– И одежку надо постирать, твою и его, – он кивнул на раненого. – А то кровь засохнет, потом не отскребешь.

Как видно, этот Ермолай неплохо разбирался в таких вещах.

Вместе они очистили и обмыли раны Михаила на груди и на ноге. Ермолай принес стеклянную баночку с буро-зеленой травяной мазью, приложил это снадобье к разорванной пулями коже раненого и туго перевязал полотняным бинтом.

– От красных ушли, – дал, наконец, объяснение своему появлению здесь Магомед. – Теперь подлечиться – и дальше…

Ермолай не стал выспрашивать, что у них за история произошла с красными, а просто протянул Магомеду баночку с мазью:

– На, щеку намажь. Через неделю заживет, как рукой снимет.

– Само пройдет, – усмехнулся Магомед. – Зачем лекарство-то переводить.

– Как хочешь, – не стал спорить старик. – А товарища твоего, – он кивнул на Михаила, – надо перевезти в дальний скит, на ту сторону реки. Там один наш монах живет, он прежде доктором был.

– Вылечит? – строго спросил Магомед.

– Вылечит, – не усомнился Ермолай.

Дальний скит стоял глубоко в лесах: три избы, четыре землянки. Неприметные тропы к нему вели, и не каждому дано было сюда добраться, десяток крепких, с дубленой кожей затворников в грубых монашеских рясах укрывались здесь от мирской суеты и смуты.

В лесной чащобе дни незаметно перетекали в ночи и катились дальше, к концу времен, одному только Богу ведомому. Под присмотром и надзором старца Федора, до смуты служившего врачом в военном госпитале, Михаил выздоравливал медленно, но верно. Из раны на груди монах извлек пулю, отскочившую от медальона и впившуюся в ребро, тогда и пошло все на поправку. Раненая нога потребовала трех операций и особого подхода: раздробленные кости колена не оставляли надежды на полное восстановление: Михаилу суждено было остаться хромцом до конца жизни. Но, как в народе говорят, нет худа без добра: за долгое время, проведенное в гуще леса, в покое и тишине, на жестком рационе скита и травяных отварах старца великий князь избавился наконец от своей язвы.

Магомед не сидел без дела возле раненого командира, не тяготил его особый уклад жизни обитателей скита и их монашеский быт. Все свободное время, а другого у него, собственно, и не было, он трудился в подсобном хозяйстве, предназначенном для прокормления братии. Корова и тройка овечек, кроли, куры и ухоженный огород – здесь Магомед себя чувствовал, почти как в родном ауле. Протекала поблизости от скита и тихая речка, богатая рыбой, но к водной живности ногаец, как степняк, испытывал недоверие, граничившее с отвращением: рыба не мясо, а так – ни два ни полтора.

В лесном скиту Магомед, несмотря на свое явно басурманское происхождение, пришелся ко двору: он, как и лесные монахи, был немногословен, скуп на эмоции и до работы охоч. Не куры и кролики, а пара лошадей из пермской милицейской конюшни да тройка белых овечек пробуждали в его душе воспоминания о далекой родине, где отары бродят по зеленым склонам гор, как облачка по шири небес. Магомед окружал овец особой заботой как своих смирных землячек – следил за кормежкой и оберегал от волков, обитавших здесь во множестве.

Идея наладить в скиту производство войлока пришла ему в голову не случайно: ногайцы с давних времен сбивали войлок из овечьей шерсти и шили из него одежду, изготавливали узорные коврики и потники под седла своих коней. Умение валять войлок веками передавалось из поколения в поколение, и семью Магомеда это мастерство не обошло стороной – он видел с детства, как женщины усердно раскатывали валками шерсть, смачивая ее водой и закрепляя паром, и придумывали красивые узоры для кийизов. За трудом ногайца братия наблюдала с молчаливым одобрением, а один из монахов, отец Андрей, даже пошел в ученики к мастеру, так что и после того, как Михаил с Магомедом распрощались с монахами и ушли своей дорогой, выделку войлока в скиту не забыли и не забросили: мастерская продолжала работать вплоть до 1934 года.

* * *

А в декабре 1934-го, перед рассветом, скит окружили полсотни солдат НКВД. Монахов выгнали на мороз и, подталкивая прикладами, сбили в кучу. Никто из них не жаловался и вопросов не задавал. Всем все было ясно и без вопросов: конец пришел.

Суд был скорый и закрытый. Лесных чернецов чекисты обвинили в создании законспирированной контрреволюционной организации и приговорили к высшей мере пролетарской защиты – расстрелу.

На месте скита поставили бараки, забор со сторожевыми вышками и пригнали заключенных на лесоповал – стране нужен был лес, и ГУЛАГ расширял свои владения.

По прошествии лет никто так и не обратился к властям с ходатайством о реабилитации казненных.

* * *