В теснинах гор

«Неудобно мне пахать свое поле, когда колхозное не вспахано еще». — «Все тебе неудобно, да неудобно. И что это за муж у меня!» — так поругавшись и надувшись друг на друга, они некоторое время не разговаривали, а потом, бывало, отец первый скажет что-нибудь смешное, так что мама и не хочет, а улыбнется. «Помнишь, — говорил он как-то маме, — как я сам к тввему отцу явился: «Люблю, Меджид, вашу дочь, выдай ее за меня». А он мне: «Умный был у тебя отец, да ты, знать, не в него вышел — кто ж так невесту сватает. Приходит и сам просит дочь у отца». И от таких вот воспоминаний обоим становилось смешно и радостно.

Когда началась война, отец уехал на фронт. Поехал на коне деда Абдурахмана. Мать и сестра Маседо плакали. Отец посадил меня в седло и вез далеко, до самого конца аула. «Ты теперь дома единственный мужчина, сынок. Береги маму», — говорил он. Я молча кивнул, от слез я не мог говорить.

С нетерпением ждал я писем от отца. Он писал каждую неделю. В начале письма шли приветы всем родным, соседям, потом всего несколько строчек отец писал о себе, почти всегда одно: «Воюю, бью фашистских гадов». А потом уже все письмо было маме: «Ты, моя голубка, жди меня, не тоскуй. Прости, что иногда бывал груб с тобой. Тут, вдали от тебя, я понял, как ты дорога мне, родная…»

Это мне читать было неинтересно, и обычно я пропускал эти места. Пропускала их и Маседо, когда, возвращаясь с гор, вслух читала письма отца. «Ну, сначала тебе, мама, ты сама потом это прочтешь», — обычно говорила при этом она.

Мать, читая письма, всегда плакала, украдкой взглядывая на фотографию отца, висевшую на стене. Отец был снят уже в солдатской форме. Он смотрел прямо на нас и улыбался. Иногда мать, прочитав письмо, прижимала меня к себе, ласково гладила по голове, вздыхала.

Спрятав полученное письмо, мать обычно садилась отвечать отцу. Правда, слова ее были не такие ласковые, как у отца, наверно, она стеснялась писать так, даже слова «дорогой» не напишет. Только скажет, что мы очень скучаем и просит отца беречь себя. Вначале, когда я нес мамины письма на почту, я читал их, а потом мне скучно стало их читать. Зато в конверт я обычно вкладывал письмо от себя. Уж я-то знал, что отцу интересно будет читать: хвастался отметками, расписывал скачки на ослах, которые мы устраивали вечерами, встречая табун. Писал отцу об учителе Махмуде Халидовиче, о том, что он вернулся с фронта хромой, а никакого ордена ему на войне не дали, и даже медали никакой. Я писал так о Махмуде Халидовиче потому, что про себя злился на него, хотя о том, что он ставит мне тройки, а частенько и двойки, в письмах умалчивал. Пусть там, на фронте, отец не беспокоится за меня. Зачем, думал я, буду зря расстраивать его. Отцом я всегда гордился. Когда, бывало, до войны он выступал на собрании, так все, и даже старики, соглашались с ним. И красное знамя три года подряд его бригада держала у себя. Теперь вместо отца бригадиром старая Салихат. Где уж ей заменить отца, сама едва ходит, хоть и любит она покричать, поругаться, да кто ее станет особенно слушать. Вот и бывшая отцовская бригада теперь в отстающих. И кукурузу прошлой осенью собрала последней. Я об этом, все как есть, отцу написал, — мол, плохо здесь без тебя.

Мы привыкли, что отец пишет каждую педелю, а тут одна неделя прошла, другая, а письма все нет. Целый месяц прошел, а письма все не было. Женщины успокаивали мать, говорили, что на фронте, мол, чего не бывает. И письмо может задержаться где-нибудь в дороге. Прошли еще три месяца. И вот, когда я как-то утром собирался уже уходить в школу, в окно раздался знакомый стук почтальонши, тети Сакинат. Я схватил у нее письмо и побежал к маме, она полола пшеницу в поле. Я так торопился, зажав письмо в руке, что чуть не сбил с ног бригадиршу Салихат. «Никак, от отца письмо? — попыталась она остановить меня. — Вот мать-то обрадуется, заждалась бедная, все «черного» письма боялась». Мне некогда было разговаривать с Салихат, махнув ей рукой, я помчался дальше и вдруг до меня дошли слова Салихат о «черном» письме. Я остановился и только теперь рассмотрел письмо. Ведь оно было не похоже на прежние. Я сел на траву.

К и стал быстро его распечатывать. Вдруг выпала бумажка с напечатанными буквами: «Погиб, защищая Родину», — прочел я последние слова. Там было написано что-то еще, но я уже ничего не видел, все вокруг вдруг потемнело и расплылось, словно в тумане. Плача, катался я по мокрой, пахнувшей цветами траве. Салихат подбежала ко мне и, увидев «черное» письмо, горько вздохнула, вытирая глаза платком.