В теснинах гор

«…Это случилось возле маленького осетинского села, — говорилось в этой статье. — Наш эскадрон торопился преградить путь гитлеровцам, которые, перебравшись через реку, намеревались ударить по нашим с фланга. И сын дагестанских гор Хасбулат тоже торопился к реке со своим пулеметом. Добравшись до реки, он замаскировал свой пулемет в кустарнике, залег и стал ждать. Вот первая вражеская автоколонна приближается к реке. Первая машина ворвалась на мост, вслед за ней вползает вторая… И тут заговорил пулемет Хасбулата. На врагов обрушился град пуль. Раздался страшный взрыв — загорелась первая машина: пуля угодила в бензобак. Застигнутые врасплох фашисты выскакивали из стоявших сзади машин и в панике разбегались кто куда. Но снайперский огонь Хасбулата достигал их всюду. В этом бою отважный пулеметчик уничтожил шестьдесят гитлеровцев, сжег три вражеских машины…» Дальше говорилось о том, где родился Хасбулат, кто его отец и какой он скромный парень…

Дед Абдурахман читал, и постепенно лицо его светлело, мне даже казалось, что он вдруг помолодел. Вот встанет сейчас молодой сильный Абдурахман, возьмет винтовку и скажет: «Пойду фашистских гадов бить». А в лесу тихо шумел ветер в листве, посвистывали ночные птицы, где-то вдалеке слышался вой волка, а небо над лесом то озарялось от далеких взрывов, то опять становилось черным. Вдруг над самой сторожкой послышался шум мотора самолета. Мы с Хажей выскочили во двор.

— Как думаешь, это наш самолет? — взволнованно спросила Хажа, вглядываясь в огоньки самолета, мерцавшие в темном ночном небе.

— Кто его знает… Может, и немецкий, — сказал я.

— Это наш. По мотору слышно, — тихо сказал, выйдя на крыльцо, Абдурахман.

Иногда к нам приезжала моя сестра Маседо. Она считалась невестой Хасбулата. Обычно она рассказывала о новостях на фронте, а сама ждала от дедушки новостей о Хасбулате.

— Целую неделю в ауле не была. И газет мы в горах давно не получали. Как там? — Она испытующе глядела на деда.

Я-то знал, какими новостями она больше всего интересуется, — конечно, письмом от Хасбулата. Прямо она об этом дедушку никогда не спросит, стесняется. А Абдурахман, бывало, тоже с нетерпением ждет Маседо, а стоит ей появиться, как сначала внимательно посмотрит на нее — не встревожена ли чем? И тоже ждет от нее новостей о сыне.

Так, таясь друг от друга, тревожились они об одном человеке, дед — о сыне. Маседо — о женихе.

— Ты осторожней, Маседо, — говорил дед на рассвете, когда моя сестра седлала коня, собираясь обратно к себе в горы. Сейчас даже и днем небезопасно в дороге. Дегертиры-то — они хуже зверей.

— Я, папа, сама зверь против таких. — Она всегда звала деда Абдурахмана папой. — За меня не бойтесь, — сказала Маседо, похлопывая коня по шее. Конь ее хромал на одну ногу, оттого его и не взяли на фронт, а оставили чабанам.

— Знаю, знаю, ты у нас смелая, Маседо. Только понапрасну-то не горячись. Смолчи лучше, — вздохнул дед. — Был, помню, со мной случай. Давно еще, эдак лет пятьдесят назад. Возвращался я однажды с нагруженным ослом с поля по горной тропе. Тропинка узкая, двоим не разойтись: внизу река шумит, сверху — скала. Вижу вдруг: навстречу мне наиб[20] Абдула верхом на коне. Откуда его только черт принес. Будь на моем месте кто другой — несдобровать бы бедняге: этот Абдула чуть что сразу в ход плеть пускал. Но меня-то он сразу узнал. Посмотрел на палку, которую я в руке держал, стоит молчит: знает, значит, что обиду я не потерплю. Ну и я молчу. Так и стоим. А потом он говорит: «Прошу тебя, Абдурахман, пропусти меня, очень тороплюсь». Ну, что же — раз по–хорошему просит. Взял я осла, поднял на скалу: «Проходи, — говорю, — да больше не попадайся мне на дороге». А погорячись я тогда — одному из нас купаться в речке. А река у нас, сама знаешь, шутить не любит. Так что: не горячись зря, дочка, береги себя.

— Не беспокойтесь, папа. — Маседо, как джигит, вскакивала на коня. А дед Абдурахман, с восхищением смотря ей вслед, качал головой: «Десятерых парней стоит наша Маседо. Да больно горяча, боюсь я за нее».

Я тоже гордился своей сестрой. И скучал по ней. Теперь мы редко виделись с ней: только в те дни, когда она приезжала к нам. Да и в такие дни мне не удавалось вдоволь поговорить с ней, она обычно старалась помочь дедушке по хозяйству и была занята. Хаже повезло: она спала вместе с Маседо на сеновале, они болтали и смеялись чуть ли не до рассвета. Иногда Маседо, пригладив мои торчавшие во все стороны вихры, спрашивала:

— Ну, как, джигит, не скучаешь здесь в лесу? — Она ласково заглядывала мне в глаза. — Ничего, ничего, осенью вернешься в аул, в школу уже будешь ходить. Все хорошо будет.

— А вы уже не пойдете в школу? — спрашивала Хажа.

— В школу — нет. Буду в техникум поступать — зоотехником решила быть: очень я к барашкам привязалась, — улыбалась Маседо.

— У вас, у молодых — вся жизнь впереди. Война кончится — тогда хоть в техникум, хоть в институт поступай. Вернутся орлы с фронта, но надо будет женщинам чабанить. Да и лесник молодой, глядишь, найдется, — сказал дед Абдурахман.