В теснинах гор

Мы возвращались с места происшествия в сторожку. Тропинка вилась между кустарником, то вырываясь на полянки, то пропадая под высокими гладкоствольными дубами. Вот она вышла к зарослям осины, молоденьких березок и лип. На березах дедушка кое–где подвесил стеклянные баночки, подвязав к стволам, — из маленьких надрезов в коре капал сок. Им Абдурахман поил нас и пил сам.

— От него в человеке сил прибавляется, — говорил он. И мне действительно начинало казаться, что от выпитого сока я становлюсь сильнее.

Дед Абдурахман присел отдохнуть у своего любимого места, на выступе скалы, куда недавно еще приходил наблюдать старого льва. Теперь лев умер, и Абдурахман смотрел туда, где, блестя на солнце, серебристой нитью тянулась Аварское Койсу. Вдоль берега реки бежало шоссе, по которому редко когда проезжали машины. Покажутся время от времени навьюченные ослы или какой-нибудь всадник проедет в аул. Абдурахман долго смотрел на дорогу. О чем он думал тогда? Может быть, о своем сыне Хасбулате, который уехал по этой дороге на фронт и от которого уже давно не получал он никаких вестей. Раньше я тоже любил смотреть на эту дорогу, она проходила и мимо нашего аула. Мне казалось тогда, что в один прекрасный день я увижу, как едет по ней с войны отец, веселый, весь в орденах. Но теперь я уже не смотрел на дорогу.

Откуда-то издалека, со стороны Сталь–горы глухо прогремели орудия. Там рвались бомбы, и по ночам небо озарялось вспышками рвущихся вдали снарядов.

— Дедушка, фашисты и сюда придут? — опрашивала Хажа, прижимаясь к Абдурахману.

— Не придут, внученька. Скоро под Сталинградом наши Гитлеру шею сломают.

— Дедушка, ребята рассказывают, что Гитлер — людоед. Он людскую кровь пьет? Правда это?

— У всех фашистов руки в крови. Да скоро эти руки им поотрубают, — он сжал кулаки. — А Гитлера судить будут. Не уйдет от наказания.

— Его наши солдаты поймают? Может быть, даже наш дядя Хасбулат его схватит, правда, дедушка? — говорила Хажа. Девчонка и есть девчонка. Думает, Хасбулат главный на фронте, будто, кроме него, никаких других командиров нет. Правда, ее дядя, Хасбулат, действительно храбрый, шестьдесят фашистов уничтожил, да только Гитлера, конечно, поймает какой-нибудь настоящий герой…

— И дядя Хасбулат, — говорит дедушка, и серые глаза его становятся грустными. — Э, сбросить бы мне сейчас эдак годков двадцать, повоевал бы я вместе со своими сыновьями, не сидел бы здесь в лесу. Я бы этого самого Гитлера, как того медведя… топором рубил.

Вдруг залаял Галбац. Из-за деревьев появился странного вида человек. Грязный, оборванный. Нечесаная сальпая борода свисала клочьями до самого пояса, на голове — вытертая пожелтевшая серая каракулевая папа–ха, поверх линялой рубашки — старая солдатская шинель с разорванной полой. На ногах — рваные чарыки, из них во все стороны топорщилась трава, которой они были набиты. За спиной у человека болтался почти пустой холщовый мешок.

— Хи–хи–хи, — вдруг визгливо засмеялся он. — Так вот где твоя крепость, Абдурахман–даци. Хи–хи–хи. А я из Мекки иду. Хи–хи–хи.

— Из Мекки? — Абдурахман сурово взглянул на оборванца. — Что? Хаджи[19] стал? Не место там для подлецов, чтоб тебя черти взяли. — Дед Абдурахман повернулся к нему спиной.

Только теперь я узнал в оборванце дезертира Чупана, который, как я слышал, сошел с ума.

— Хи–хи–хи, — засмеялся Чупан. — А пророк со своими асхабами кишмиш ест. — Хи–хи–хи. Привет тебе от деда Халида. Он на райском там кладбище сторожем. Хи–хи–хи.