В тихом городке у моря

Я понимаю, как ты был обижен моим скорым отъездом и тем, что мы не простились. Но и это было правильно – видеть тебя я тогда не могла, говорить с тобой тоже. У меня бы просто не хватило сил и мужества посмотреть тебе в глаза. Но сейчас, по прошествии времени, я понимаю, как мама была права – во-первых, бабушка и ее здоровье. Во-вторых, все остальное. Тебе, наверное, это сложно понять. Но ты просто поверь мне, и все. Мои родители очень много пережили, им пришлось через многое пройти. И они были вправе распоряжаться не только своей, но и моей судьбой.

Мы с тобой были детьми, неразумными, малыми и глупыми, наивными детьми, вряд ли готовыми к взрослой жизни. Думаю, теперь, когда все успокоились и все обиды забыты, ты с этим согласишься. Что бы у нас получилось? Как бы мы выжили? Да еще и ребенок!

Все, хватит об этом. У всех новая жизнь – и у тебя, и у меня. Значит, такая судьба. Но я ни о чем не жалею – я тебя очень любила. Надеюсь, ты меня тоже.

Но извиниться перед тобой все же хочу, понимая, как некрасиво все тогда вышло. Но мне было так плохо, что я вообще мало что понимала. Не сердись! Значит, так было надо.

Мне очень хочется знать, как ты и что. Как у тебя все сложилось? Я почти уверена, что ты мне не ответишь, и я на тебя не обижусь, ей-богу, ты имеешь на это полное право.

Ваня! Еще раз прости меня и не держи зла на мою семью. Обнять и поцеловать тебя, даже в письме, я не решаюсь.

Просто желаю тебе всего самого лучшего! Будь счастлив.

Катя

Он перечитал письмо тысячу раз. Снова и снова разглядывал фотографию. Нашел увеличительное стекло, с которым почти ослепшая бабка читала газеты. Но даже через стекло ничего не разглядел – Катя на фото была мелкой, отдаленной. Да еще эти очки, закрывающие пол-лица. Ничего не разобрать – один силуэт. Наверное, так оно и лучше? Он не видит ее глаза. Смотреть в них было бы невыносимо. Перед ним не его Катя – перед ним чужая женщина, иностранка. К тому же чужая невеста.

Зачем она написала ему? Мучила совесть? Да столько лет прошло! Похвасталась? Но это совсем не в ее стиле. Хотя… Что он знает про нее теперешнюю? Теперешнюю Катю, чужую, незнакомую?

Иван крутил в руке фотографию. Порвать вместе с письмом? Чтобы больше никогда не вспоминать? Он положил письмо и фотографию обратно в конверт и засунул в старую обувную коробку, где хранились старые бабкины письма от ее подруги из Вязьмы и от его отца. Он знал, что никогда не станет их перечитывать – писались они не ему. Получается, что хранить незачем? Но выбросить их он не мог. Это была часть жизни его семьи.

И это письмо выбросить он не смог – это тоже была часть его жизни. А часть жизни, ее кусок, вырезать, сжечь, уничтожить и выбросить нельзя, все равно не получится.

Слухи и разговоры про Майю скоро затихли.

И больше ни разу Иван не услышал ее – чему, надо сказать, был несказанно рад.

А с Велижанским снова образовалась дружба. Они часто встречались и шли посидеть. Денег у Леньки было полно, человеком он был широким и в кабаке норовил расплатиться за обоих. Но Иван не позволял. Поставил условие: раз – ты, второй – я. Точка. Ленька обреченно махнул рукой:

– Черт с тобой. Как был дураком, так и остался.

Любили «Риони» на Арбате – низкие стулья, легкий запах дымка от шашлыка. В те годы «Риони» была знаменитой шашлычной. В плотно накуренном зале в основном сидели мужики – женщины такие места предпочитали не посещать.

Заказывали по двести граммов, брали четыре палки свиного шашлыка и болтали обо всем. Точнее, болтал в основном Велижанский.