В тихом городке у моря

– Мань, – от волнения он кашлянул, – ну это… неправильно. Неблагородно. А ты – человек благородный. И потом – извини. Ты же все знала. И даже… мирилась с этим. Вы же так… все вместе решили. Это был твой выбор, верно? Он очень любил тебя, Машка. Всю жизнь! – Иван через силу улыбнулся. – Не надо, Мань, ей-богу. Не мсти ей. Ей тоже… несладко.

– Ее там не будет, – упрямо повторила Маша. – Не будет, и все. Хватит с меня. Ты так не считаешь? Хотя бы сейчас, когда его уже нет! Нет, ее там не будет! – повторяла, как заклинание, Маша. – Знаешь, сколько я слез пролила? Сколько ночей у окна простояла? Ждала его… Ленинград этот ваш… ненавидела! Она же знала, что у нас дети! Знала ведь, правда?

Он беспомощно развел руками.

– А ты говоришь – быть благородной?

– Право твое, но…

– Без «но», Ваня! Без всяких там «но». Хватит с меня этих «но». Достаточно. Хоть провожу его по- человечески, раз жил по-свински. Имею право? Как считаешь?

– Имеешь. Кто спорит?

Иван метался по поликлиникам с их справками, договорился и оплатил агентские хлопоты, выбрал гроб и похоронные принадлежности, съездил в морг и отвез Ленькину одежду. Когда же наконец вернулся, в квартире Велижанских уже была уйма народу – друзья Маши, друзья Леньки, их общие друзья. Родственники, соседи, сослуживцы. Маша бродила как лунатик, натыкалась на углы и предметы, вяло отвечала на вопросы, не выпуская из рук стакан, не закусывая, пила водку и прикуривала сигарету от сигареты. Она не плакала – она улыбалась странной, чудной, дурашливой, слабой улыбкой. А в глазах ее читались такая мука и такая боль!

Через пару часов Иван всех разогнал. Выпроводив последнего сочувствующего, уложил Машу в кровать. И вот тут она дала волю слезам.

Конечно, он звонил домой, только Алена бросала трубку. Нет, он ее понимал – обидно. Как можно не встретить жену из роддома?

Понимал и не понимал – ведь там, в Москве, такая беда! Неужели она не может понять?

Да, и еще! Нике он позвонил сам. Та все знала, вопросов не задавала и отвечала односложно. Он попытался все объяснить. К его удивлению, Ника согласилась не приезжать. Ответила коротко:

– Да, я все поняла. Скажи Маше, чтобы не волновалась.

Потом до Ивана дошло: это был шок. Ника еще не осознала, что случилось. Так бывает – люди по-разному воспринимают роковые известия. И часто, очень часто, понимание приходит не сразу.

На похоронах запомнил Ленькиного отца – все такого же важного, с барской выправкой и гордо закинутой головой. Рядом с ним стояла молодая и симпатичная женщина, поглядывая на окружающих с пренебрежительным превосходством.

Все видели, как Велижанский-старший подошел к вдове и пожал ей руку. Маша вздрогнула и с удивлением посмотрела на родственника. После кладбища Ленькин папаша с молодой супругой довольно быстро ушли. На поминках их не было.

Поминки по Леньке устроили в ресторане – оплатил Союз художников. Иван помнил длинный стол, плотно уставленный салатниками и блюдами, батарею бутылок и оживленно рассаживающихся людей.

После первой речи кого-то из чиновников бодро застучали ножи и вилки, какие-то незнакомые Ивану люди хорошо поставленными скорбными голосами произносили прощальные речи.

Маша, застывшая, глядя перед собой, казалось, ничего не слышала и не слушала – была в другом измерении. Она ни на что не реагировала. Ее здесь не было. Но вдруг неожиданно сквозь нарастающий гул голосов раздался ее страшный, нечеловеческий крик:

– Леня, Ленечка! Как же ты мог!

Наступила пугающая отчаянная тишина. Маша обратилась к сидящим, к выпивающим и жующим. Страшным, громким шепотом она произнесла:

– Он сегодня домой не придет? Он не придет, да?

Над столом повисла гробовая – вот уж подходящее слово – тишина, и только Машина мать подхватила крик дочери:

– Машенька, милая! Доченька моя!

Народ в смущении переглядывался, пополз шепоток, и Иван, подхватив рюмку, резко встал и, откашлявшись, начал говорить о Леньке. И тут Маша расплакалась. Он выдохнул:

– Ну слава богу! По крайней мере нормальная человеческая реакция.

Он сбежал из этого ресторана через пару часов – выпил две рюмки водки за упокой Ленькиной мятущейся души, закусил бутербродом с селедкой и сбежал.

По счастью, урвал билет на ночной – повезло, выхватил из рук какого-то нетрезвого мужичка. Утром, перед самым приездом, глянул на себя в зеркало – кошмар! Заросший бродяга, серийный убийца. Ну да ладно, все дома. Душ, бритва, яичница с колбасой. Он почувствовал, что впервые за эти дни проголодался.

Дома – сын! Он впервые увидит своего сына, познакомится с ним. И увидит Алену! Как он соскучился по ней! Скорее бы обнять ее, уткнуться лицом в ее волосы. Обнять ее и все объяснить. И она, конечно, поймет. Поймет и простит. Потому что жена.

Алена открыла ему дверь и, кажется, задумалась: пускать его или нет. Со злостью, даже с ненавистью прошипела:

– Явился? Да неужели? Не ожидала. Ну и иди откуда пришел!

Дверь захлопнулась.

Иван жал на звонок, стучал ладонью. Ну не колотить же ногой, не звать же милицию, не показывать паспорт с пропиской! Стыдоба-то какая!