В тишине, перед громом

Когда Верман подошел к Омельяну, тот как раз прикончил кружку и придвинул следующую. Затем, вытащив из кармана люстринового пиджака бутылку водки, он намеревался долить из нее кружку. Георгий Карлович взял его под руку:

— Здравствуйте, Омельян Платоныч.

Захарченко медленно повернул к Верману лицо и, не выпуская пол-литра, выразил сомнение:

— Разве ж мы сегодня договорились? А я считал, завтра. Ведь пятое завтра, верно? — Язык его уже двигался с трудом.

— Нехорошо нарушать свое слово, Омельян Платоныч, — мягко, но с некоторым раздражением пенял ему Верман, глядя на него с высоты своего роста. — Пятое сегодня, а не завтра.

— Сегодня пятое? — ужасно удивился Захарченко. — Ска-ажи, пожалуйста! Как время бежит, а? — Он пригорюнился, поставил водку рядом с фуражкой. — Только-только третье было, ан-на! Уже пятое. Виноват, Георгий Карлыч, виноват. А почему так вышло? Сразу два листка в календаре сорвал. Нечаянно. И соображаю: значит, что? Значит, мне теперь два дня нельзя календарь трогать. Ни-ни! И не трогал. А выходит что? Опять ошш-ибся. Да? Как же теперь мне из этого положения выпутываться, а? Сколько листков, что? Рвать? Вот в чем промблема! Кто мне ее решит? Вот вы, Георгий Карлыч, культурный — и что? — даже грамотный человек. Вот вы мне скажите: сколько листков мне завтра рвать?

— Давайте эту проблему обсудим дорогой, Омельян Платоныч. — Верман нахлобучил на нечесаную голову Захарченки фуражку, сунул поллитра обратно в карман его пиджака и твердо взял за локоть, — Пойдем пешочком, вечер сегодня чудный, вы малость проветритесь, освежитесь и станете, как огурчик. — И он повел Омельяна прочь из пивной, придерживая его сильной рукой. Сначала Кириллу показалось, что Верман ведет забулдыгу к своему дому, но неожиданно они круто свернули.

Потянуло свежим и вроде бы влажным ветерком. За очередным поворотом показалось серебристое зеркало воды. Они вышли к Бугу. Сотня шагов вдоль берега — и яхты, яхты, лодки, шлюпки, байдарки. У берега, на воде, на берегу, поставленные на подпорки. Яхт-клуб.

Георгий Карлович подвел Захарченко к небольшой белой яхточке, вытянувшей к небу свою голубую мачту без паруса. На носу киноварью было выведено имя: «Лена». Кирилл прошел чуть дальше и остановился, словно любуясь рекой, посверкивающей, поблескивающей под косыми лучами низкого солнца, живой геометрией парусов, прихотливо чиркающей ее гладь. Ему было хорошо слышно, о чем говорили его «подопечные» — впрочем, те говорили достаточно громко. И спустя несколько минут Кирилл понял, что Георгий Карлович привел Омельяна просто-напросто осмотреть свою «Лену». Из разговора выяснилось, что еще раньше юрисконсульт «Экспортхлеба» уговорил отличного мастера взяться — все равно он покуда ходит в уволенных — за ремонт яхты.

Верман и Захарченко долго ходили вокруг «Лены». Омельян, видать, и вправду освежился, прогулявшись по воздуху. Присев на корточки, он внимательно осмотрел киль, борта, а потом полез наверх, в каюту. После этого у него с хозяином начался деловой, понятный только яхтсменам да корабельщикам разговор.

Помаявшись так с добрых полтора часа, Кирилл наконец дождался, когда заказчик и подрядчик пустились в обратный путь. У выхода из яхт-клуба они распрощались, и каждый двинулся в свою сторону. Кирилл проводил Вермана до дома на Очаковской, и ему показалось, что юрисконсульт, захлопывая калитку палисадника, обернулся.

Больше в тот день Георгий Карлович на улицу не вышел.

А на следующее утро Кирилл убедился, что трезвый Захарченко всерьез взялся за ремонт «Лены».

Дружеская беседа, или врать — грех

Скорый «Киев — Нижнелиманск» прибыл на станцию Зиминка поздно вечером, минута в минуту по расписанию.

Иван Михайлович Шевцов, отдохнувший в гостинице, до синевы выбритый и благоухающий, в прекрасном расположении духа, появился на перроне, по своему обыкновению, перед самым отправлением. Паровоз уже был прицеплен и тихонько дышал, словно путник, присевший перед дальней дорогой.

Полусонный проводник проверил его билет.

— Что, — бодро пошутил инженер, — замаялись? Пассажиров много?

— Какое много, — уныло отвечал проводник. — Почти никого.

Насвистывая и помахивая желтым портфелем, Иван Михайлович прошел по вагонному коридору, благородно темневшему красным деревом, приглушенно поблескивавшему латунью, и распахнул дверь в свое купе.

На столике горела лампочка под абажуром, и при ее неярком свете инженер увидел, что в купе уже сидит пассажир. Лицо его было в тени, зато на столике в световом конусе от лампы, словно на маленькой арене, были четко видны на белой салфетке две бутылки — коньяк и нарзан, ваза с бутербродами, две рюмки.

«Вот черт, — с досадой подумал Шевцов, — вагон пустой, а кассир опять сунул мне билет в занятое купе! Надо ж такое невезение. Да еще к какому-то, видать, выпивохе — среди ночи коньяк жрет…» Не прикрывая двери и не снимая шляпы, он присел на диван возле двери. Поезд тронулся.