Стауниц очутился в ситуации, когда «сидение на двух стульях», амплуа «двойного агента» становилось далее невозможным. Игра кончалась, и предстояло сделать решающий выбор. До тех пор запрет на выезд за границу и встречи с Кутеповым уберегал Стауница от необходимости принять роковое решение: все оставалось как бы на стадии «разговоров»; сейчас избежать его было бы невозможно. До тех пор никаких боевых вылазок не было; сейчас они должны были начаться. До тех пор Кутепов не добивался, чтобы «оппозиционер» Стауниц действовал втайне от руководства МОЦР; сейчас же это становилось необходимым[205]
. До тех пор Стауниц выступал козырем, который должен был обеспечить согласие Кутепова на прибытие в Россию; сейчас целью Опперпута было во что бы то ни стало такую поездку предотвратить. И здесь огромным потрясением для Стауница стало внезапно пришедшее к нему озарение, что Якушев, его бывший сокамерник, убежденный монархист и руководитель той самой организации, для слежки за которой Стауниц был рекрутирован, был, как и он сам, секретным сотрудником, орудием ГПУ, агентом-провокатором[206] и что МОЦР — оказалась сплошной мистификацией. Вся пятилетняя работа Стауница оборачивалась, с одной стороны, блефом, а с другой — кровавыми драмами, одной из которых было дело Рейли. Опперпуту вдруг уяснилось то, до какой степени «чужим» для чекистов он оставался, все время полагая, что они не сомневались в его лояльности. Томительные предчувствия и сигналы, что вероятна реорганизация в МОЦР, ведущая к ликвидации «оппозиции» с неизвестным исходом лично для него и для М. В. Захарченко, побуждали к молниеносным шагам. Бегство за границу предстало единственным выходом из грозящего тупика.Побег был хорошо продуман и искусно запланирован. Л. В. Никулин[207]
и С. М. Голубев[208] приводят не вполне совпадающие версии отъезда Г. Н. Радковича, явившегося прелюдией к побегу Опперпута и Захарченко. В обоих отчетах упоминается его пьяный дебош с последующим приводом в милицию, напугавшим Захарченко и побудившим ее настаивать на немедленном отъезде мужа за границу[209]. Между тем во всей истории отбытия Радковича прослеживается решимость заговорщиков провести чекистов. В то время как последним было объявлено, что «Гога» едет через Ленинград и финское «окно», Радкович на самом деле пересек польскую границу, и сделал это не один, а с двумя кутеповскими агентами, Каринским и Шориным[210], за несколько месяцев до того, осенью 1926 года, перешедшими вместе с Захарченко в СССР для подготовки вооруженного выступления. Телеграмма Захарченко-Шульц из Ленинграда об исчезновении Радковича, направленная Опперпуту, была таким же обманным маневром с целью усыпить бдительность филеров и получить разрешение на выезд Опперпута в Ленинград для помощи ей в розысках следов якобы исчезнувшего мужа. В ночь на 13 апреля Захарченко и Опперпут перешли финскую границу, перехитрив ответственного за это «окно» Дорожинского («Антона Антоновича» в книге Шульгина).Это было первое у Опперпута[211]
пересечение советской границы с момента его ареста в мае 1921 года. Перед отъездом в ЛенинградОпперпут оставил дома записку, предупреждавшую жену, что она вскоре может услышать о нем как о международном авантюристе. В Ленинграде на конспиративной квартире чекистов ждало другое его письмо, где он сообщал о том, что навсегда покидает СССР и требовал 125 тысяч рублей за сохранение тайн ГПУ за рубежом[212]
. Ознакомившись с этим письмом, Кияковский сказал: «Конец “Тресту”»; точно такую же фразу произнес и А. X. Артузов, когда письмо показали ему[213].Опперпут уводил с собой, спасая от ареста, эмиссаров, перед которыми поставлена была задача собирать сведения для подготовки переворота в стране. Он и уходящие с ним товарищи взаимно прикрывали друг друга, служа гарантией доставки на Запад подлежащих разоблачению тайн, подтверждением их достоверности. Бежавшие с ним спутники сами не смогли бы осветить и малой части той картины, которую содержала его исповедь. Но и он понимал, что, не будь надежного сопровождения, у него не было бы возможности донести свою информацию до Кутепова и других намеченных адресатов.