В тот главный миг

Чалдон подумал, что, ежели бы с ним в партии был Епиха, кровавой этой заварухи точно б не произошло. Хоть Епиха и умер в сорок втором совсем молодым, двадцати двух не полных лет, но Чалдон, знавший его чуть не с пеленок, верил его чутью и понятию.

— Эх, Епиха-Епиха... Сожгли тебя подлые Лепехины, но дай срок, я посчитаюсь...

Не стало друга — жизнь пошла не так. Чалдон и сам был парень самостоятельный, но с Епихой вдвоем они горы могли свернуть. Всегда хорошо, когда в большой драке можно стать спиной к спине и верить в надежность отпора там, позади, тогда и сам маху не дашь.

После войны, когда приехал Чалдон в родное село, многое пошло прахом. Не дождалась его Настька Бакланова. Уехала на лесоповал, вышла там замуж в сорок четвертом за какого-то начальника. Баб, правда, было хоть заметом греби. Из мужиков и парней вернулся с войны разве что четвертый. Вешались на бравого разведчика вдовы, клали на него глаз девки из выросшего за войну молодняка. Но опостылело ему в селе. Мать и бабка еле тянули хозяйство. Отец погиб под Питером. Братья повыбиты: один — инвалид, без руки вернулся. Решил Василий податься на заработки. Скучно было в родных местах без Епихи, да и хозяйству нужна была помощь нешуточная. Так и пошел он с сорок шестого по геологическим маршрутам, так встретил он паскуду эту, Лепехина...

Чалдон помнил, как резануло его в самое сердце, когда тот палил сверху в них, вмятых в песок, и вопил, что он унтер-офицер «русской освободительной армии». Не мог простить Чалдон власовцу своего позора, того, что он, гвардии младший сержант, победитель, кавалер двух орденов Славы, ордена Красного Знамени, шести медалей «За отвагу», лежит в песке, а тварь, которую он победил и которой наступил ногой на горло в сорок пятом, через три года в его родных местах глумится над ним, над памятью его сожженного друга, над всей его такой тяжкой победой. Он был сибиряк, решения принимал не сразу, но тогда поклялся себе, что, если минуют его эти пьяные слепые пули, он с Лепехина шкуру спустит.

Чалдон взобрался на голец, сердце тяжко бухало в груди. Он стал спиной к сосне и огляделся. И вдруг... Быть того не может... Нет, точно... Метрах в трехстах внизу горел костер. Он вспыхивал и тут же пропадал, словно прятался куда-то.

«Вот,— подумал Чалдон,— мое время пришло».

Он немного подождал, обдумывая, как лучше подобраться к костру. Лепехин был мужик тертый, его дуриком не возьмешь. Чалдон решил, что обойдет его с другой стороны, откуда тот не ждет. Он медленно двинулся вниз, прикладом ощупывая дорогу, помогая себе. Главное было не хрустнуть какой-нибудь палой веткой, а они, как назло, все чаще попадались под ноги. Если б по ровному месту. Чалдон бы сумел пройти беззвучно, но тут в темноте можно было, того гляди, сорваться и покатиться по склону, а это сразу давало Лепехину все преимущества. Поэтому он тихо спускался, от дерева к дереву, не теряя из виду костер. «Почему у костра никого не видно, не капкан ли? — думал Чалдон.— Огонь, как наживка, я сунусь, а он — вот он». До костра оставалось шагов сорок. Тут местность шла ровнее, но хворост все-таки успел напоследок звонко обломиться под ногой. Он застыл на месте и долго слушал. Все было тихо, но он был разведчик и знал, что на войне нет ничего страшнее тишины. Наконец все же двинулся к огню, выбирая в уме наиболее точное и хитрое решение. Карабин был крепко зажат в руках, и он знал, что, если Лепехин даст ему одну секунду, он ее не упустит.

Чалдон бесшумно обошел громадную лиственницу, шагнул вперед и тут же шарахнулся от чужого движения рядом. Темная фигура в двух шагах от него выпрямилась, глухо ахнула, и резкий свист ножа прорезал воздух. Чалдон дернулся от боли, но успел спустить курок. Он уже падал, когда фигура у лиственницы рванулась, забилась, потом медленно осела, съехав по стволу. Плечо жгло. Он знал, что если сейчас вырвать клинок — ударит кровь. Шатаясь, поднялся. Враг был в трех шагах. Чалдон подошел, не выпуская из рук карабина. Луна была высоко, и свет ее, не проникая под свод лиственницы, все же помогал, видеть. Власовец лежал, скорчившись, подмяв под себя левую руку. Карабин его, вставленный в рогатину, торчал вверх дулом, прикладом в землю. Чалдон встал над телом врага. Почему Лепехин не стрелял? Наверное, потому что он вышел слишком близко от власовца и карабин с упора мог ударить ему только по ногам. Лепехин положился на нож...

Боясь наклониться из-за режущей боли в плече, он стоял и разглядывал темное лицо с накрепко зажмуренными глазами. Нож в плече мешал движениям, боль нарастала. Он ткнул дулом Лепехина, и тот вдруг со стоном разлепил веки. Глаза его, прищуренные от страшной боли, смотрели с мукой, ненавистью, с мольбой.

Чалдон, стараясь не наклоняться, сел около.

— Куда пуля-то вошла? — спросил он.

Лепехин заскрежетал зубами.

 — Сука,— пробормотал он,— сука большевистская... Обхитрил.

А то бы сам лежал.

— Ничо,— сказал Чалдон, усмехаясь.— Я б лежал, другие нашли б, однако... Такого зверя все одно затравили б, паря. Расея, она предателей не прощат.