В тот главный миг

Лепехин остановился позади Порхова. Тот сидел, обхватив руками плечи, глядя на огонь, сидел отдельно от всех остальных, и это нравилось Хорю. Никто не заговаривал с бывшим начальником, даже его жена. И тот, видно, не очень стремился с кем-нибудь общаться.

— Эй, начальник! — обратился к Порхову Лепехин. — Дай-ка мне твои часики!

— Часы тебе? — зло спросил Порхов, глядя на Лепехина. Отстегнул ремень и снял часы. — На, возьми! — Он швырнул часы на траву и тут же ударил по ним каблуком. Раздался хруст. Лепехин рванулся и ударил Порхова по лицу, потом прикладом карабина по голове и, когда тот упал, начал избивать его ногами.

— Сволочь! — вскочил Санька. Глаза его слепила ненависть, приподнялся и Нерубайлов. Чалдон и Колесников встали, как один.

— Сесть! — крикнул Хорь и выстрелил в воздух. — Брось его, Лепехин!

Под дулами карабинов все сели. Один Санька, глухо ворча, стоял и с вызовом глядел на Лепехина. Чалдон и Колесников рывком посадили забившуюся в их руках Альбину. Порхов катался по земле. Лепехин подошел, держа карабин под мышкой.

ГЛИСТ

— Кто не будет подчиняться, из того котлету сделаю, — обводя всех глазами, заявил Лепехин, — бабу амнистирую, можешь подобрать своего благоверного.

Через час все опять шагали по тайге. Канавщики брели, опустив головы. Никто ни с кем не разговаривал…

— Ведь если сказать, как мы из лагеря сбежали — кино! Чистое кино! И все спасибо Хорю. Он — голова, — разливался у костра Глист, польщенный всеобщим вниманием. — Деньги по баракам собрали. Месяц не стриглись. На воле нам паспорта добыли. Значит, надо нам было двадцатого быть в Усть-Югане, оттудова партия шла. Девятнадцатого сменили мы ребят на складе, Лепехина и Хоря заложили в кузове дровами, мы с Актером в машину. Дрова везли к домам начальства километров десять. Там зона кончается. Шофер пропуск предъявил у КПП, мы выехали. Номера на наших телогрейках были чужие — двух бытовиков расконвоированных сменили, с них фуфайки сняли. Шофер молчит; ему что, больше всех надо? Доехали до домов, дрова сгрузили как надо, потом в машину, и айда!

— Больно просто все вышло, — сказал Чалдон. — Али охрана не глядела?

— У КПП зырили строго, — сказал Глист, улыбаясь. — Да как под цельной машиной дров корешей найтить. А мы-то навроде расконвоированные. Попробуй узнай: номера-то чужие! Двадцатого мы уже были в Усть-Югане, нам там «ксиву» передали. Головы у нас небритые, вид не лагерный. Пашка своего братана упросил — вот мы и в партии. Ищи ветра в поле!

— Давай спать, кореша, — прервал рассказчика Хорь, — наутро побудка рано. Все по палаткам.

Неохотно поднявшись, канавщики один за другим полезли вверх по склону. Глист, подрагивая на ветру, один ежился у костра.

— Встань-ка! — скомандовал ему Хорь. — Повернись! Кто тебя, просил, сука, трепаться, а?

Глист выпученными глазами смотрел на Хоря. Первый удар в дых согнул его пополам, вторым и третьим — по почкам — он был брошен в осклизлую холодную траву, и, пока корчился и бился в ней, глухо мыча от боли, Хорь, Актер и Лепехин тушили костер. Потом Хорь снова подошел к Глисту.

— Коли что ночью случится, — сказал он, — я из тебя мозги вышибу, тля навозная. Возьми карабин и помни: чуть что, — бей без разбору!

Зашуршала трава. Все трое ушли. Глист, всхлипывая, шмыгая носом, лежал, уткнувшись в колючую мокрую траву. Его тошнило. Боль в почках не проходила, а порой усиливалась. Он вспоминал, как бил его Хорь на глазах у Лепехина и Актера, и скрипел зубами от жгучей ненависти. Ему мерещилось, что он всаживает нож под лопатку Хоря, и тот медленно оседает на землю. Он плакал от ярости и жалости к себе, слабому, униженному и несчастному. Немного успокоившись, начал шарить по траве и нашел пистолет. Холодноватая шершавая сталь рукоятки отрезвила его, но жажда мести не проходила.

Глист сел на мокрую траву и, всхлипнув последний раз, задумался. Даже с пистолетом ему с Хорем не справиться. Он — волк матерый. Всегда настороже. Все они волки, даже его ровесник Актер. Почувствуют, что он задумал, до смерти изобьют. Его все всегда били. Били в семье — мать и особенно пьяный отец. Били за воровство, мелкие пакости, били из-за сплетен и доносов соседей, били во дворе — за длинный рост и слабость, били в школе — за неумение драться, били в детколонии — просто так, для острастки, били потом в лагере… И не били только в два периода его двадцатилетней жизни: когда он связался с шайкой Цыгана и через два года, в лагере, когда сам Хорь принял его под свою руку. Хорь изредка бил и тогда, но другие не смели трогать.