В тот год я выучил английский

— You’re a bitch[148].

— Непонятно, кто — главный герой, — заметила Мэйбилин с огромным вопросом в голосе. Ее голос немножко дрожал. Возможно, она даже собиралась заплакать?

Непонятно, кто главный герой? Я рассказал всю эту историю для того, чтобы главным героем стал Франц.

Что она имела в виду? Все было непонятно и при этом абсолютно ясно.

Мэйбилин объясняла, что она принимала мой французский характер. Как сам французский язык, легкий, неглубокий, он позволял поверхностно смотреть на вещи. Немецкий же язык тяжелый и глубокий. Что непростительно по-немецки, может быть вполне допустимо по-французски. И поэтому… Я опрокинул шахматную доску: король, королева, ладьи, кони катались по столу, по кафельному полу.

Я спросил у Мэйбилин:

— А тебе на моем месте не было бы больно и плохо, ты бы не злилась, я бы не вызывал у тебя отвращение? Wouldn’t you be sick and tired? Да, именно боль и отвращение?

— Да.

Мэйбилин ответила, что согласна с моими упреками, а мне осталось сказать, что все кончено.

— Тебе остается сказать, что все кончено, — повторила она.

— Все кончено… Я в отчаянии.

Я встал, надел пиджак и накинул на плечи шарф.

Она заметила:

— У тебя это хорошо получилось.

Мэйбилин произнесла это улыбаясь. Я не мог тоже не улыбнуться.

85

А может, все было по-другому

— Все кончено… Я в отчаянии.

Я встал, надел пиджак и накинул на плечи шарф.

Она заметила:

— У тебя это хорошо получилось.

Мэйбилин произнесла это улыбаясь. Я не мог тоже не улыбнуться.

Мы вместе спустились по лестнице, огромное зеркало, которое ждало нас внизу, отражало нас в полный рост. Я улыбался, удивляясь, что не знаю, почему улыбаюсь. На улице я держал зонтик над нашими неподвижными фигурами, затем я обнял ее, и она заплакала.

— Но ты же знаешь, что я тебя люблю, — прошептала она.

Это звучало как бесконечный упрек. Мэйбилин сказала, что мне нравится быть с ней жестоким. So mean.

— Почему, почему ты так жесток? Тебе это нравится!

Я ответил: «That’s not true[149], но мне по-настоящему хочется ударить тебя».

Она залилась слезами, прижавшись ко мне. Шел дождь, улица была мокрой и скользкой, мимо проезжало такси, я его остановил. Я посадил ее внутрь и сел рядом. Я спросил, неужели ей еще больно оттого, что у меня сорвалось, что по-настоящему хочу ее ударить. Мэйбилин ответила «нет», а я спросил, зачем она сказала «нет», если на самом деле ей больно. У нее появилась жалкая улыбка. Мэйбилин думала, что я все это сделал нарочно, чтобы ранить ее, и что мне будет приятно услышать that is was still hurting[150].

86

На следующий день я встретил Мэйбилин между «Кенко» и автобусной остановкой. Она ждала 110-й автобус, чтобы отправиться в Ньюмаркет. Рядом с ней стоял тип, я его узнал, так как на нем был только один ботинок, — нищий, которому я давно, еще в начале моего пребывания в Кембридже, в порыве радости дал десять фунтов, но он на них так и не купил себе второй башмак. Мэйбилин спросила, что мне нужно. Я сказал, что не хочу любить никого, кроме нее, что в моей голове звучит песня группы The Platters «Only you». Либо она, либо никого. И к тому же я, как и она, жду автобус до Ньюмаркета. Она слегка улыбнулась и произнесла, что со всеми этими вещами у меня вид «отца семейства» — сейчас очень трудно вспомнить, какие именно вещи у меня были (ранец? бинокль? зонтик? пальто, перекинутое через руку?). Я вместе с ней вошел в автобус, сел рядом, но, как только захотел открыть рот, Мэйбилин перебила меня поцелуем, прошептав, что будет так делать всегда, когда я буду «злым».

— Don’t you know I’ll miss you?[151] — спросила она, намекая на будущее, как будто оно уже наступило. Знал ли я, что мне будет ее так не хватать? Что я должен был ей ответить?