В тот год я выучил английский

На следующий день миссис Джерман, которой я принес цветы в благодарность за все, так как я скоро уезжал, мы все скоро уезжали, принесла нам в комнату поднос с чаем, кексами и клубникой. И когда я закрыл дверь, сказав миссис Джерман: «How nice of you, Mrs Jarman»[155], она прошептала мне на ухо: «She looks so sweet, will she forget you?»[156] Я снова сел на кровать около голубых джинсов Levi’s и ярко-желтого свитера. Мэйбилин расставляла чашки на блюдца, чайные ложечки позвякивали. Она наливала чай. Мы сидели на кровати, так как не было другого места, кроме стоящего около эркера неудобного кресла, оно годилось для того, чтобы хранить ночью мои джинсы. Но как мы могли уместиться там вдвоем, ведь нужно было еще куда-то поставить поднос с чаем? Нам было много лучше на кровати, как и подносу. Быть на кровати — куда более естественно. В какой-то момент мы лежали рядом друг с другом, и я запустил руку под ее свитер и блузку — у нее была очень нежная, мягкая кожа, — я ласково провел руками от бедер к груди, затем большим пальцем по пупку. Я никогда не касался такого широкого живота, без сомнения, это было оттого, что я очень медленно его исследовал, он наполовину был скрыт свитером, а с другой стороны молнией джинсов. Я его не видел, а только чувствовал ее плоский живот под моими пальцами, прикасался, ласкал его как можно нежнее, он приподнимался, как линия горизонта, где, наподобие Христофора Колумба, я не переставал блуждать, не зная всего его истинного охвата, которое он занимал во времени и пространстве. И тогда я возвращался назад, к паху, к точке отсчета, я изменил курс и скользил по другому берегу, и он был таким же: последний берег, последние границы невидимого живота, который трепетал и казался вне досягаемости. Это был обычный живот, живот Мэйбилин, женщины. Просто я никогда еще не касался ее живота.

93

Это было забавно, после всех пинт темного пива, виски, шерри, которые мы выпили, мы все стояли неподвижно в желтом свете, где нужно было сказать good bye, мы попрощались, и каждый знал, что мы больше никогда не увидимся.

Мы ждали Гарри в маленьком тупике, даже Майк был здесь по одной из тех случайностей, которые он держал в секрете, это напоминало конец ужасно грустного фильма. Мы все вместе стояли на тротуаре, но каждый чувствовал в эти оставшиеся дни себя одиноким и далеким. Музыка — Джон Мэйол? — доходила до нас из глубины паба, приглушенный, неописуемый блюз усилился, когда дверь открылась. Мне показалось, что огромный Гарри был пьян, как никогда, правда, он держался лучше, чем обычно, он принес внезапно ощущение отъезда, его фигура напоминала статую Командора — было ли это от избытка алкоголя, который переполнял наши глаза, а может, в этот момент это было правдой? Возможно, и то и другое сразу, плачущая статуя Командора, означающая, что роман должен закончиться.

Симон, Барбара, Майк, Элен, Тина растворялись во мраке, быстро удалялись, возвращались в темноту, еще были слышны слова, срывающиеся с их губ, но они уже ничего не значили и одновременно выражали все. Не останется ни одной фотографии, ни одной записи, каждый должен вернуться, как все мы вернулись в нашу другую жизнь, из которой мы ускользнули на несколько месяцев. Когда Майк пел у Тэсс песню про ворона, когда мы с Барбарой вдвоем сидели в кресле Корбюзье, когда мы с Мэйбилин обменивались взглядами, улыбками и когда она нежно проводила кулачками по ребрам, прежде чем обнять меня за шею и подарить мне свои губы.

Yes ту friend, yes ту friend[157].

94

Мы с Мэйбилин расстались в аэропорту Хитроу, она очень торопилась, так как опаздывала на регистрацию, наш поцелуй был очень коротким. Мы трижды созвонились. И больше ничего. Это было лето 1968-го. Мэйбилин была в Испании. Меня забрали в армию. «Битлз» пели «Неу Jude», песню, которой никогда не придет конец.

95

А может, все было по-другому