В царском кругу

Его судили по внешности, а она, как известно, часто оказывается обманчивой.

Утомленный выше меры почти сверхчеловеческими обязанностями, которые возложены обыкновенно на наших Государей, чья подпись требуется под самыми малозначительными документами, часто в ущерб важным делам, Александр II любил развеяться после неприятных, поистине непосильных дел.

Мы говорили между собой, что он переставал быть всемогущим царем, как только заканчивал совещания с министрами и снимал мундир, отправляясь на прогулку. И едва он переводил разговор на более приятные предметы, нежели те, что обременяли его в течение рабочего утра, — казалось, это был другой человек.

Нельзя отрицать того, что его великодушная натура отличалась изрядной долей легкомысленности. Лишь в те минуты, когда он искренне интересовался, вопросом, он превосходил, можно сказать, самого себя и был на уровне поставленной задачи.

Так, повторяю, в 1858 году (когда им было задумано уничтожение крепостного права) он действовал великолепно, поддерживаемый, казалось, высшими силами и готовый на любую жертву, лишь бы «достичь такого состояния, когда бы Россия созрела достаточно для того, чтобы справиться с таким серьезным потрясением». Эту сакраментальную фразу ему постоянно твердили на ухо.

Что касается истинных патриотов, мало пекущихся о личных интересах, они, напротив, взирали на Государя-освободителя с любовью и благодарностью, желая как можно скорее сбросить с себя постыдное рабство, столетия довлевшее над нашей страной.

Я совершенно неспособна со знанием дела рассуждать о мерах, принятых правительством относительно новых учреждений в освобожденной России, и не могу себе позволить отмечать и критиковать ошибки, допущенные представителями власти. Есть мнение, что они были многочисленными и привели к плачевным последствиям. Но, может быть, стоит на них взглянуть не так строго, вспомнив о новизне ситуации.

Народный дух был чрезвычайно озабочен возникшими препятствиями, которые предстояло преодолеть, они оказались слишком реальны и остры, чтобы можно было охватить широким и непредвзятым взором все величие общего плана, для осуществления которого понадобились бы долгие годы.

Уже тогда со страшной силой несся ветер нигилизма, опрокидывавший все, что можно было еще спасти, в невероятный хаос, увеличивавшийся день ото дня.

Ошибками правительства воспользовались злоумышленники, с успехом сея недоверие и безрассудство среди толпы и фабричных рабочих, составлениях. У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев.

Я сделала ему однажды замечание на этот счет, сидя рядом за чайным столом.

— Да, — ответил он, — я сильно похудел, но — уверяю вас — на то были причины…

И он поведал мне несколько душераздирающих военных эпизодов, затем, понизив голос, добавил:

— Видите, здесь я нахожусь среди тех, кого люблю. У меня есть все, начиная с материального благополучия. Но — увы! — поверьте, я чувствую себя не на своем месте. Мое настоящее место там, рядом с бедными солдатами, которых я люблю так же, как собственных детей, и я знаю, они платят мне тем же.

Глаза его наполнились слезами при этих словах, я сама делала усилие, чтобы не расплакаться.

Доктор Боткин говорил мне, что поведение Государя в течение всех месяцев, что он провел на войне, вызывало у него одновременно удивление и восхищение.

— Подобной выдержки и кротости едва ли можно было ожидать и от простого смертного — ввиду лишений всякого рода, к которым он, конечно, не был приучен. Исключая прусского генерала Вердера, вся свита Государя беспрестанно жаловалась, ворчала и только помышляла, как вырваться из этой каторги. Он один был ясен и терпелив, несмотря на тяжесть общего и своего положения! Не говоря уже, каким он являлся в госпиталях… Тут он был чисто-начисто Ангелом-утешителем страждущих!

Вот мнение Боткина, который далеко не был льстецом… Впрочем, такое поведение Государя вполне соответствует его натуре. События затронули лучшие струны в его исключительно доброй и широкой душе.

Несколько слов в дополнение предыдущего рассказа. Хотя убийство Императора Александра II было не первой постыдной страницей в истории России, редко когда новое царствование начиналось в такой недобрый час.

Если бы Государь тихо почил в своей постели от болезни, то в ту печальную эпоху его смерть вряд ли была бы воспринята как народное бедствие или катастрофа.

Его семья, ближайшее окружение и даже почти весь народ искренне оплакали бы его, без всякого сомнения, но, несмотря на всю любовь к нему, престиж его значительно пострадал — я говорю это с прискорбием: в глазах очень многих он перестал, как прежде, служить предметом обожания и восторженного почитания…

Он прожил последние четырнадцать лет своей жизни вне Божеских и нравственных законов, так сказать, на острие иглы, и это остудило даже самые пламенные сердца; впереди также не было никакой надежды.