В царском кругу

Начало Великого поста в 1881 году пришлось на вторую половину февраля. Мы все говели с первой недели. Отчасти из скромности, отчасти ради того, чтобы избежать всего, что меня в ту пору сильно волновало, я ходила к обедне и причащалась в большой дворцовой церкви, тогда как Царская семья посещала, по обыкновению, маленькую церковь. Только много недель спустя мы узнали, что произошло там в пятницу накануне исповеди.

По заведенному обычаю, все просили друг у друга прощения, но Государь остался очень недоволен тем, что Великая княгиня Цесаревна ограничилась рукопожатием с княгиней Юрьевской вместо того, чтобы обнять ее.

После обедни все собрались за чаем у Государя, и он был очень холоден с невесткой, но не высказал ей упреков в присутствии Юрьевской. Едва та удалилась к себе, как разразился жестокий шквал. Подробности передала Нэнси Мальцевой Великая княгиня.

— Мы уже знали, что, как только Юрьевская делает знак Государю, удаляясь из-за стола, следует ждать бури. Так и на этот раз Государь рвал и метал, не умея справиться со своим гневом, и лишь замечательный характер Цесаревны остановил его.

Вместо того чтобы защищаться от нелепых нападок, она подошла к нему и смиренно попросила прощения за то, что обидела его.

Несмотря на влияние нового окружения, сердце Государя осталось прежним — он был тронут до слез кротостью невестки и сам попросил у нее прощения.

Имел ли он объяснение с сыновьями? Нам об этом ничего не известно, но можно предположить, что было, поскольку в день причастия он сказал своему духовнику архиерею Бажанову:

— Я так счастлив сегодня — мои дети простили меня!

Я увидала Государя только на следующий день (в воскресенье, 1 марта) и поздравила его с причастием.

У него было удивительно спокойное и безмятежное выражение лица. Куда-то исчез беспокойный, блуждающий взгляд, который мы привыкли видеть в течение всей зимы, ясно обнаруживавший внутреннюю муку. Да и что в ту пору могло быть более естественным для него, чем мука? Разлад, царивший вокруг него, досель ему неведомый, должен был ему казаться пыткой, не говоря уже о чувстве бессилия перед молчаливым протестом, заставлявшим его почувствовать, что всей его власти недостаточно для того, чтобы склонить окружающих перед своей волей.

Мадемуазель Макушина, первая горничная покойной Государыни, застала однажды Государя в ее кабинете. Он сидел за ее письменным столом и, обхватив голову руками, рыдал. Бедный Государь! Как он страдал в такие минуты прозрения, когда пелена спадала с глаз и он ясно видел, что его не одобряют ни люди, ни Бог. И, вероятно, в иные минуты образ Государыни возникал рядом с Юрьевской и он болезненно переживал абсолютную противоположность этих двух женщин.

Великие княгини рассказывали, что княгиня Юрьевская не стеснялась обрывать Государя и помыкать им даже в их присутствии, ставя ему в упрек дурной характер и делая вид, что не слышит, когда он к ней обращался.

Он же делал вид, что его забавляет ее дерзость, но одному Богу известно, что он на самом деле думал и чувствовал. Монархи вообще не подготовлены и не приучены к подобному обращению, а он тем более, поскольку был избалован тонкой предупредительностью Государыни и ее старанием угодить ему во всем.

— Но если ты женишься на кухарке, — сказал кто-то по поводу неравных браков, — не удивляйся, услышав грубую брань.

Итак, в воскресенье 1 марта 1881 года мы видели Государя в последний раз, не имея ни малейшего предчувствия страшной развязки, которая была совсем близко!

После обедни Государь обедал с нами. Справа от него сидела Антуанетта Блудова, слева — я.

Накануне арестовали Кибальчича, одного из руководителей адской шайки, покушавшейся на жизнь монарха, и, хотя Государь ничего не сказал по этому поводу, было видно, что он доволен так же, как и все мы.

Вчерашнее причастие как бы освободило нас от тяжелого бремени, давившего столько месяцев; дарованный Богом душевный мир залечил язвы злопамятства и негодования, казавшегося нам таким законным.

Обед затянулся дольше обычного. Отсутствие княгини Юрьевской приятно действовало на настроение, и мы с Антуанеттой с удовольствием поддерживали беседу. Один генерал свиты, обедавший за нашим столом, сделал мне даже комплименты по этому поводу.

— Совершенно неожиданно вы сегодня по-настоящему любезны, — одобрил он, имея в виду, что я давно утратила привычную в таких случаях любезность.

Государь и сам был очень разговорчив. Он любил предаваться воспоминаниям, и случайно мне удалось заставить его приоткрыть заветную дверь в прошлое и вызвать далекие воспоминания. Я попросила его рассказать о факельном празднике, о котором как-то прочитала в одной берлинской газете. В его поразительной памяти удержалось немало самых тонких подробностей.

— Вообразите, мне было всего двенадцать лет, когда я впервые присутствовал при таком торжестве, — вспоминал Государь. — Нелепый этикет требовал, чтобы во время факельного шествия гости сидели за ломберными столиками. И я, маленький мальчик, должен был чинно занимать столь почетное место, что меня поразило и чрезвычайно смутило.