В царстве глины и огня

— Грхи! Совсмъ грхи! вздыхаетъ баба. — Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятеньк выслалъ. Мн пуще всего паспортъ, чтобъ посл Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мста одна двушка въ мамкахъ жила, такъ цлое приданое посл ребенка себ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мн хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вдь у меня, душенька, никакой одежонки нтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.

— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.

А у воротъ завода попрежнему гудла гармонія, наигрывая «Чижика», попрежнему четыре женскія пары выплясывали французскую кадриль, а въ сторон отъ нкхъ, подъ ту-же музыку, три пьяные мужика, притаптывая ногами, выдлывали «дробь» русскаго казачка.

Поодаль на земл лежалъ какой-то совсмъ уже пьяный рабочій, барахтался и съ какимъ-то стономъ кричалъ «караулъ», хотя его никто и не думалъ трогать.

III

Къ вечеру шумъ около кирпичнаго завода еще боле усилился. Пьяныхъ все прибывало и прибывало; гармоніи гудли уже такъ, что ничего не выходило. Пьяная псня раздавалась уже въ десятк мстъ. Пли въ одиночку и никто никого не слушалъ. Голоса осипли. Ругань висла въ воздух. Ругались и женщины, откинувъ всякую стыдливость. Кадриль все еще продолжалась. Пары вертлись, какъ куколки на шарманк, хотя уже были далеко нетверды на ногахъ. Въ 8 часовъ прозвонили на завод къ ужину, но къ ужину немногіе явились. Водка отшибла апетитъ. Многіе изъ относительно трезвыхъ ради праздничнаго дня позаправились уже въ трактир ситникомъ съ колбасой или ветчинону ситнымъ пирогомъ съ рисомъ, купленнымъ въ лавочк и ихъ ужъ не тянуло къ артельному котлу щей изъ ржавой солонины и къ солодовому хлбу. Въ полномъ состав пришла ужинать только смна рабочихъ отъ обжигательной печи или отъ «берлинки», какъ ее называютъ. Печь работаетъ и день, и ночь и въ будни, и въ праздникъ. Жерла ея или камеры, гд «сидитъ» обжигаемый кирпичъ, потухаютъ только тогда, когда кирпичъ обожженъ, но он потухаютъ по очереди, и всегда какая-нибудь камера пылаетъ скрытымъ подъ чугунными вьюшками огненнымъ адомъ, всегда дымится легкимъ дымкомъ высокая, упирающаяся въ небо, красная кирпичная труба обжигательной печи. Около этой печи всегда нсколько человкъ рабочихъ, работающихъ по смн. Тутъ всегда обжигало, всегда пять-шесть человкъ, подвозящихъ на тачкахъ дрова. Рабочіе отъ печи явились, однако, къ ужину далеко посл звонка. Назначенные на смну ихъ другіе рабочіе приходили къ печи поодиночк и задержали ихъ на работ. Какъ ни старался прикащикъ завода сохранить эту ночную смну рабочихъ трезвыми, ему это удалось только въ слабой степени. Ночная смна была полупьяна. Обжигало, молодой человкъ лтъ двадцати пяти, съ маленькой блокурой бородкой, съ серебряной серьгой въ ух, въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ, въ кожанномъ картуз и въ красной кумачевой рубах, запрятанной въ брюки, выругался, что долго не шли ихъ смнять, и сдалъ свой постъ старику-обжигал, пришедшему медленно къ печи, шагъ за шагомъ, и курящему трубку-носогрйку. Старикъ, разумется, не остался въ долгу и въ свою очередь выругался. Старикъ-обжигало одтъ былъ также, какъ и молодой обжигало, съ тою только разницею, что на немъ поверхъ рубахи была надта ветхая кожанная куртка, которую онъ тотчасъ-же и сбросилъ съ себя, какъ пришелъ подъ печной шатеръ и взобрался на камеры.