В центре Вселенной

– Я прошел столько войн, – много раз повторял он сухо, как будто сморщенное горло его отерли промокашкой. – Хотите веселиться? Веселитесь! Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на борьбу. Занимаетесь любовью? И занимайтесь, скажу я вам, – слишком, слишком мало любви в этом мире. Пускай бы любовью занимались все – вот что скажет вам старый Трот. Наболело у меня от всех этих войн, – и с этими словами взгляд огромных сощуренных глаз медленно обращался в нашу сторону. – Ну а вы, птенчики мои, уже сделали сегодня доброе дело?

Время от времени птенчикам за это перепадало по желанной конфете. Переливающиеся карамельные шарики отличались невероятной твердостью. Мы тогда еще только пошли в первый класс, но от других уже знали, сколь невероятные версии выдвигались об их происхождении. Некоторые считали, что господин Трот заказывает их в далекой восточной стране – без сомнений, на такую мысль навели их вечно прищуренные глаза за толстыми стеклами очков, – и говорили даже, что твердой карамельке Трота ничего не сделается, даже если со всего размаху запустить ею в каменную стену или ударить об асфальтированный тротуар. Впрочем, ни Диана, ни я не испытывали желания опровергнуть данную гипотезу – для нас вожделенные сладости были слишком ценны, чтобы так ими разбрасываться; напротив, нас только радовало, что из-за такой их особенности сосать один леденец можно было почти целый день. К тому же они никогда не доставались нам даром: вопрос о том, сделали ли мы доброе дело, звучал из уст господина Трота столь часто, что я вскоре пришел к выводу: по какой-то одному ему понятной причине он считает, что в ближайшем будущем нам суждено спасти мир. Ну или, по крайней мере, он считает нашу маму лидером Армии спасения. И если поначалу я думал, что добрым делом вполне можно считать то, что я поймал кузнечика и затем снова выпустил на волю, или то, что с прогулки принес маме цветы или оторвал от парты жвачку, которую раньше туда приклеил, и перед каждым новым визитом в лавку ломал себе голову, пытаясь вспомнить самое доброе дело и заработать особенно щедрое вознаграждение, то Диана, ничуть не утруждаясь, всякий раз отвечала: «Когда пи´сала, не промахнулась мимо унитаза», – и получала за это ровно столько же конфет, сколько и я, что в моих глазах было вопиющей несправедливостью.

Таким образом, я выяснил, что форма наших благодеяний была господину Троту глубоко безразлична. Его близорукость, почти граничащая со слепотой, вынуждала задавать нам вопросы лишь для того, чтобы услышать наши голоса, и независимо от смысла наших слов нам на головы обрушивался радужный карамельный дождь, всегда сопровождавшийся радостным восклицанием: «За любовь! За любовь в этом бренном мире!» Мне всегда хотелось забраться к нему на колени – лишь для того, чтобы слушать его, ловить звуки его голоса, как ловил он наши, – но ни разу я не видел, чтобы он даже присел за своим прилавком: господин Трот неизменно стоял; можно было подумать, что он давным-давно сросся со столешницей или что нижней половины туловища нет у него вовсе. Господин Трот был стар, как мир, и наверняка уже был очень стар, когда на свет появилась Глэсс, а может, он и вовсе таким родился. «Как бы то ни было, это милейший старый хрыч, которого когда-либо знал этот город», – сказала однажды Глэсс. По нашему с Дианой мнению, это был самый щедрый комплимент, который на нашей памяти звучал из ее уст в адрес маленьких человечков, даже если нам он казался не очень-то и лестным: дело в том, что оба мы услышали «старый прыщ».

В те дни, когда господин Трот не сетовал на недостаток любви в этом бренном мире, он рассказывал о войне.

– Бит Венди Эйтс, – то и дело повторял он, но лишь годы спустя я понял, что речь шла не о каком-то Венди Эйтсе, а об эскадрилье бомбардировщиков[10]. – Вот что было страшнее всего! Прилетели к нам из Америки, прямо как вы. Их чрево разверзалось, и все погибало под этим смертельным дождем. И знаете что, птенчики мои? Мы это заслужили, да-да, заслужили тем, что не творили добра, а причиняли одно только зло – что до войны, что во время нее. И ни один бог не в силах нам этого простить! – И он медленно качал морщинистой головой. – Вы ведь трое – тоже янки, птенчики мои, но что ж поделаешь, что поделаешь – ведь в нашем бренном мире так мало любви.

Как и всем мужчинам, господину Троту я прежде всего смотрел на руки. Они были отвратительными, скорее даже отталкивающими: огромные, как лопаты, с толстыми синими жилами, на тыльных сторонах ладоней разветвлявшимися, как дельта реки, и уходившими – будто одного этого было недостаточно – в длинные, узловатые пальцы. Пальцы эти, как пинцеты, вгрызались в содержимое банок с карамелью, поскольку другого способа добраться до столь лакомого для нас, столь трепетно ожидаемого содержимого через узкое стеклянное горло он не видел.