В центре Вселенной

– Ну, что теперь надо сказать? – спрашивал он, наполнив жадно разинутые клювы своих птенчиков, и мы, получив от Глэсс легкий, стимулирующий подзатыльник, дружно говорили «Большое спасибо!». Благодарность настолько переполняла меня, что долгое время я раздумывал, не стоит ли мне когда-нибудь поцеловать господина Трота в морщинистую щеку. Всякий раз я так и порывался это сделать, но вежливая дистанция перед человеком, пережившим не одну войну и который в силу своей слепоты мог бы принять меня, тянущегося к его щеке, за очередного янки, жаждущего побить несчастного Венди Эйтса, – а этого бы его старое сердце наверняка не вынесло, – создавала столь ощутимый противовес моей решимости, что господин Трот так и остался непоцелованным, о чем я бесконечно сожалел в тот день, когда лавка внезапно опустела.

– Где он, Глэсс? – спросил я после того, как по дороге из школы в надежде получить конфету за добрые дела встретился лицом к лицу с запертой дверью.

– Его забрала дочь. Он был уже слишком стар, чтобы работать. Теперь он живет с другими стариками в доме престарелых.

– Это далеко?

– Даже слишком далеко.

– Дальше, чем на Луне?

– Дальше, чем на Луне, ничего не бывает, дарлинг.

Меня поразило, что у господина Трота тоже были дети, ведь он ни разу не говорил о них. Долгие месяцы лавка пустовала. Возвращаясь из школы, я то и дело приникал носом к маленьким грязным окнам, за которыми в вечной темноте исчезали под слоем пыли безутешно свисавшие с потолка обрезанные провода, давным-давно вставшие часы и опустевшие полки. Массивная касса исчезла. В конце концов помещение отремонтировали, окна заменили на новые, и в старых стенах открылся модный магазин. Мой мир лишился еще одного чуда. На вопрос, куда же подевались банки с карамелью, я мог придумать лишь один ответ – и, конечно, злился: господин Трот, скорее всего, забрал их с собой в дом престарелых, где драгоценные леденцы теперь исчезают за сморщенными губами в беззубых ртах в качестве награды за давно забытые добрые дела.

Прошел долгий, лишенный карамели год, и на пороге Визибла появилась опрятная немолодая женщина, представившаяся фройляйн Трот, крайне сдержанно сообщила, что неделю тому назад отец ее мирно отошел, и вручила Глэсс три огромные банки, доверху наполненные радужной россыпью неописуемо твердых леденцов.

– Это исключительно для детей, – сообщила она. – А лично вам он просил передать, чтобы вы продолжали в том же духе. Вы знаете, что он мог иметь под этим в виду?

Глэсс кивнула.

– «Мирно отошел», – пояснила она, когда мы вернулись из школы и с удивлением увидели на столе эти несметные сладкие богатства, – означает, что вы не должны горевать, что господина Трота больше нет. Он завершил свой путь так же достойно, как и шел по нему, пока был с нами, – спокойно и с улыбкой на лице.

С тех пор я никогда не слышал, чтобы она говорила так о ком-то.

– Он умер? – спросила Диана.

– Конечно, умер, – шмыгнула носом Глэсс.

– И его похоронят?

– Разумеется, солнышко. Каждого мертвого человека должны похоронить, ты же знаешь. Как папу Терезы.

Глэсс снова всхлипнула, а потом указала на заманчиво блестящие банки.

– Но он оставил вам эти конфеты – пока вы все их съедите, успеете состариться, как он, – добавила она и легонько шлепнула нас по попе. – А теперь сядьте, напишите его дочери письмо и скажите спасибо.

Мы с Дианой послушно кивнули, расползлись по своим комнатам, зажав в кулачках запас конфет на весь оставшийся вечер, и красивым, круглым, как в прописях, почерком написали фройляйн Трот, что ей не надо горевать, ведь ее папа теперь далеко, но ведь не так далеко, как Луна, и кроме того, он был милейшим старым прыщом, которого когда-либо знал этот город, с уважением, Диана и Фил. Письмо, как нам показалось, вышло гигантским – едва ли не полчаса понадобилось нам только на то, чтобы сложить слова в предложения, и на то, чтобы добавить, что леденцы она могла послать нам и почтой, уже просто не хватило сил. Мы были под большим впечатлением от того, что она преодолела весь путь от города до Визибла после всей той муки мученической, что выпала на ее долю, когда после смерти папы ей в одиночку пришлось таскать по саду его труп и три мешка картошки.

– Да, его я припоминаю. И правда, о его леденцах ходили легенды, – с этими словами Николас постукивает по пустой банке. – А у тебя нигде не осталось заначки?

– Все давно съедено. Не один год назад.

– Столько сделал добрых дел? – он осторожно, очень бережно поворачивает банку в руках, словно она не из стекла, а из тончайшего хрусталя. – Значит, Трот. Имени я уже не помнил, конечно. Мама не особенно-то любила туда заходить – для нее там было слишком темно и сыро.

– Но все-таки заходила?

– Разве что за какой-нибудь мелочью, – он ставит пустую банку на прежнее место. – Надо же, как ты помнишь все эти истории.

– В жизни каждого были такие истории.

– Но не в моей.