В центре Вселенной

Я смотрю на пластмассовый кораблик и думаю о том, меняет ли он старые предметы на новые, более интересные, и что он тогда делает с теми, что утратили в его глазах былую привлекательность. Быть может, не делает ничего. Может, тогда у него просто появляется новая витрина. Мой взгляд скользит по старой, потускневшей грампластинке из шеллака, на поверхности которой нацарапаны три маленьких крестика. По одинокому ботинку, некогда составлявшему со вторым таким же пару роликовых коньков, а теперь вконец исцарапанному и проржавевшему, с обтрепанными красными ремешками из кожи. По маленькой картинке в невзрачной раме, на которой изображена бабочка с пестрыми переливающимися крыльями. По великолепным, изысканным карманным часам с золотой цепочкой. Крышка когда-то отвалилась, и на циферблате из белой, нанесенной тончайшей кисточкой эмали одна-единственная уцелевшая стрелка замерла на половине первого. По очкам в роговой оправе золотисто-медового цвета, одна из дужек которых примотана пластырем. По маленькому раскрытому перочинному ножику, трем лезвиям разной длины, перламутровой рукоятке. По красной шали из мягкой, тонко выделанной шерсти, будто только что постиранной и потому такой пушистой. По тяжелой серебряной зажигалке, на которой проглядывает ювелирно сработанная, затертая от частого использования монограмма, прочесть которую уже не представляется возможным.

Я снова опускаюсь на корточки: на нижней полке второй витрины стоит массивная, размером почти с половину обувной коробки шкатулка из дерева орехового цвета. На откидной крышке поблескивают еле заметные инкрустации из слоновой кости.

– Кто бы мог потерять такое? – оборачиваюсь я к Николасу с вопросом. – Она довольно-таки внушительных размеров.

– Откуда мне знать.

– Она была пуста, когда ты ее нашел, или в ней что-то есть? Об этом тоже есть история?

– Конечно.

Я бросаю взгляд на письменный стол.

– Ты все их помнишь или стараешься записывать?

– Большинство – стараюсь.

Уже во второй раз я чувствую его неуверенность. Не больше, чем едва заметный прищур глаз, легкое и быстрое касание брюк внезапно вспотевшей ладонью.

– Ты ведь не считаешь это… ненормальным.

– Ну, бывают, разумеется, и более, как ты сказал, «нормальные» увлечения, – отвечаю я так, чтобы не дать понять, что бывают увлечения и менее… зловещие? Я начинаю нервничать от присутствия этих предметов вокруг, но не могу найти причины. Создается чувство, как будто они призывают – приказывают – потрогать их. – Расскажи лучше, что навело тебя на эту мысль.

– Сострадание.

– Сострадание к потерянным вещам?

Николас пожимает плечами.

– Помнишь, Гендель недавно говорил, что тот, кто желает понять величие созданного руками человека, должен посмотреть вверх? Что все прекрасное стремится ввысь, как будто хочет приблизиться к Богу, – он усмехается. – Даже если Генделю самому эта мысль не очень импонирует.

– Да-да. Соборы, пирамиды, небоскребы, островерхие короны земных властителей и митры римских пап.

– Так вот, я думал над этим, – продолжает он. – И я считаю, он прав. То, что нахожу я, – или потерянное, или выброшенное специально. Все, что далеко от Бога, как не может быть далеко ничто другое, если угодно. Некоторые психологи говорят, что мы ничего не теряем случайно – по крайней мере, наше подсознание хотело этого. Если верить этому, то все, что ты здесь видишь, – своего рода один большой психологический портрет пренебрежения. Вещи, которые больше не хотели иметь, каковы бы на то ни были причины.

– Но ты ведь не мог знать этого, когда начал собирать их, или, по крайней мере, ты вряд ли об этом думал.

Николас качает головой.

– А то, что ты сочиняешь…

– …Это просто слова.

Я смотрю ему в глаза. Нет, он не верит, что я понимаю. Это, должно быть, кажется ему невозможным.

– Ты не расскажешь мне о какой-нибудь из них?

– О какой?

Я наугад открываю витрину и достаю с полки вещицу. Это оказываются изящные карманные часы с утерянной крышкой.

– Например, о них. Ты не против?

Часы оказываются тяжелее, чем казалось на первый взгляд. Но все же они не подпрыгивают у меня в руке и не оживают, разбрасывая снопы искр, хотя я не сильно удивился бы, произойди в этот момент что-то подобное. Мои ощущения, должно быть, сродни тому, что чувствовали Гензель и Гретель, оказавшись в темном лесу и обнаружив вдруг, что оставленный ими след из хлебных крошек внезапно исчез.

– Они работают? – спрашиваю я. – Может, их можно завести?

– Это тоже часть истории. Не торопись. – Николас перекладывает бумаги на столе, пока не выуживает из них три листа и не протягивает их мне. Когда я подношу их к глазам, я чувствую, как на мне останавливается его взгляд.