В ту ночь, готовясь умирать...

— Успокойся, Киз-Бике. — Ливинд налил ей воды. — Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? — В детском доме они все были сестрами и братьями.

— Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… — заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. — У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.

— Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.

— Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…

— У тебя есть дети?

— Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. — И она протянула бумажку.

Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем — без всяких объяснений.

— Но в чем же дело? — Ливинд поднял на нее глаза.

— Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать — говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… — Плечи Киз-Бике вздрагивали.

— А кто твой муж? — спросил Ливинд.

— Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.

— Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?

— Да.

— Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…

— Да, работник он неплохой. Старательный очень…

— Пьет?

— Нет.

— Другую нашел?

— Какой грех, разве можно? — удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.

— Бьет он тебя?

— Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.

— Странно. А дети хорошие?

— Разве плохие дети бывают? — уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.

— Так в чем же дело, сестра?

И Киз-Бике рассказала…

Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся — мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.

— Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.

— Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.

— Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.

И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.

«Вот еще одна забота на мою голову… — вздохнул судья. — Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!»

2

Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…

Только подумал об этом судья, как возле затормозил «газик», и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.

— Наконец-то я тебя поймал. — Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: — Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.

— Куда?

― Когда друг говорит: «Пойдем со мной», его не спрашивают — куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..

Толстяк был прав — койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей — это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.

Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте — вот одно его стихотворение, «Старуха»: