В ущелье

- Это у нас всегда так, - сказал Василий, тоже сердито, - чуть только человек сыт немножко - сейчас нос кверху - барин!

- Что ты всё говоришь - в нас, да в нас!

- Ну, в русских...

- Того лучше! А ты - немец, татарин?

- Не татарин, а - недостатки вижу...

Они уже не первый раз за день начинали этот спор, он, видимо, надоел им, и теперь оба говорили лениво, без сердца.

- Недостатки, назад пятки, - попыхивая дымом, мямлил солдат. - Неладно ты говоришь, брат! Это - измена, твои слова...

- Кому?

- Русским...

- Ещё что скажешь?

Новый звук долетел в ущелье, где-то в степи ударили в небольшой колокол: суббота была, звали ко всенощной. Солдат вынул трубку изо рта, замер, прислушался, а когда колокол крикнул третий раз - он, сняв картуз, истово перекрестился, говоря:

- Церквей здесь маловато...

И тотчас, взглянув через реку, сказал, словно завидуя:

- Ишь ты, дьяволы, не крестятся, сехта окаянная... серба!

Василий покосился на него, шевеля усами, разгладил их левою рукой, взглянул вдоль ущелья, в небо, и опустил голову.

- Нет, - тихо заговорил он, - я ни в каком месте не могу долго жить, всё мерещится, что лучше есть. У меня в сердце птица поёт - иди, иди!

- Это во всяком поёт, - угрюмо отозвался солдат.

Поочередно глядя на нас, Василий негромко засмеялся:

- Во всяком? А ведь это неладно! Ведь это значит - бездельники мы и норовим на готовое. Сами-то, значит, ничего того лучше, что есть, не можем сделать, а - подай нам!

Он смеялся, но глаза у него были грустные, и пальцы правой руки, лёжа на колене, шевелились судорожно, точно ловя что-то невидимое.

Солдат нахмурился, замычал; мне стало тревожно и жалко Василия, а он встал и, тихонько насвистывая, пошёл берегом вниз по течению реки.

- Голова у него - дурная! - подмигивая вслед ему, забормотал солдат. Прямо - не в порядке голова, я это сразу увидал. Слова эти его против России - к чему они? Про Россию, брат, нельзя говорить что хочешь, от своего ума. Кто её знает, что есть Россия? Каждая губерния - своя душа. Это никому не известно, которая божья матерь ближе богу - Смоленская али Казанская...

Соскабливая щепкой жирную копоть со дна и боков чайника, он долго, точно жалуясь на что-то, ворчал под нос себе и вдруг насторожился, вытянул шею, вслушиваясь:

- Стой-ка...

Всё последующее было так же неожиданно, как вихрь в жаркий день, когда вдруг с края знойного неба налетит злою птицей чёрно-синяя туча и, обрушив на землю обильный ливень с градом, изобьёт всё, всё растопит в грязь.

С долины в ущелье шумно, со свистом и гамом, ввалилось человек двадцать рабочих; они вытянулись по тропе вдоль реки широкою, тёмной полосой, в руках передних тускло светились четвертные бутыли водки, почти у каждого за спиной висела котомка, некоторые несли на плечах мешки хлеба и харчей, двое надели на головы большие чёрные котлы, это придало им сходство с грибами.

- Полтора ведра, - крякнув, сообразил солдат, вставая на ноги.

- Полтора! - повторил он и, высунув кончик языка, положил его на губу, приоткрыл рот. Лицо у него стало удивлённо-глупое, жадное, он замер, и с минуту стоял неподвижно, казалось, его чем-то ударило и вот он сейчас закричит.

Ущелье загудело, как бочка, когда на дно её падают тяжести; кто-то бил кулаком в пустое железное ведро, кто-то пронзительно свистел, металось эхо, заглушая шум реки.

Всё ближе к бараку подходили отрёпанные люди в тёмном, сером и красном, с засученными рукавами, многие без шапок, в лохматых космах волос, все изогнутые усталостью, пошатываясь на развинченных ногах.

Глухой, разноголосый говор сердито вливался в трубу ущелья, кто-то хвастливо и надорванно кричал:

- Нет, говорю, шалишь! Разве мы ведро, говорю, пота-крови сёдня пролили?

- Озеро!

- Нет, поставь-ка полтора!

- Полтора, - третий раз сказал солдат вкусно и с уважением; покачнулся вперёд, точно его толкнуло в шею, пошёл через реку наперерез людям и потерялся среди них.

У барака суетливо бегали плотники, собирая инструменты, мелькал белый старичок, ко мне подошёл Василий, сунув правую руку в карман, держа фуражку в левой.

- Здорово напьются, - сказал он, прищурив глаза. - Эх, беда наша, водочка эта! Пьёшь?

- Нет.

- Слава богу. Не пьёшь - не пропадёшь...

С минуту он молчал, невесело смотрел на ту сторону, потом заговорил, не шевелясь, не глядя на меня:

- Глаза у тебя примечательные, парень! Знакомые глаза, видал я их где-то. Может, во сне, не знаю. Ты - откуда?

Когда я ответил, он туманно взглянул в лицо мне, отрицательно качнув головою.

- Не бывал в тех краях! Далёко!

- Сюда - ещё дальше.

- Откуда?

- От Курска.

Он усмехнулся.

- Я - не курский, - псковской. Это я при солдате сказал, что курский, так себе, нарочно. Не нравится мне солдат, не хочется правду ему говорить, этого он не стоит. И зовут меня - Павел, а не Василий. Павел Николаев Силантьев, сказано в пачпорте, - у меня и пачпорт есть... всё, как следует...

- Чего ты ходишь?

- Да... так как-то! Глядел-глядел, махнул рукой, а - ну вас! И пошёл, пером по ветру...

- Молчать! Я сам староста! - грозно закричали у барака, и тотчас же стал слышен голос солдата: