В водовороте

- Я-с! - отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.

Затем маска взяла Оглоблина под руку.

- Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, - проговорила она.

- Bon![150] - повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.

Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.

- Что ж, они здесь? - спросила одна из передних масок.

- Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.

- А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. - говорил и смеялся спрашивающий.

Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой - кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:

- Смотри, вот они где сидят.

- Ага!.. И отлично! - повторил опять другой и снова захохотал. Ребятам-то надобно дать еще выпить! - присовокупил он, когда они прошли в ложу.

- Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! - проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.

- Вонзим, вонзим! - отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.

- Теперь-с, - начал первый из них толковать прочим товарищам, - как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело...

- Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.

- Да никто, черт ты этакий, не услышит, - возразил ему с досадой разбойник, - совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, - никто никогда ничего не слыхал!

- Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! подхватил кучер, обращаясь к капуцину.

- Коли деньги взял, так действуй, как велят! - подхватил другой капуцин.

- Да, это точно что... - согласился невеселым голосом первый капуцин.

В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один.

- Этому решительно не должно продолжаться, - говорила г-жа Петицкая.

- Но почему же? - спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом.

- Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора.

У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было.

- Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! как-то шлепал больше Николя своим толстым языком.

- Что?.. Что?.. - воскликнула г-жа Петицкая. - Это уже глупо, наконец, так говорить! - проговорила она как бы и раздраженным голосом.

Николя сильно сконфузился таким замечанием.

- Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину... - продолжала г-жа Петицкая.

- Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, - говорил Николя.

Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом.

- Чему же вы смеетесь? - спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном.

- Ах, боже мой, боже мой, - произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. - Если бы вы действительно любили меня пламенно, обратилась она к Николя, - так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это.

- Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, - je vous supplie[151].

- Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их!