В водовороте века. Мемуары. Том 1

И мы, разбрасывая в различных районах города листовки, разоблачающие антисоветские происки военщины, вели пропагандистскую работу среди китайцев, заявляли, что захват китайской военщиной КВЖД и нападение на Советский Союз — этонедопустимое вероломство в отношении Советского Союза, отменившего после Октябрьской революции все неравноправные договоры с Китаем и оказавшего Китаю материальную и духовную помощь, что это попытка военщины найти предлог для получения кредитов от империалистов.

И те, кто были обмануты пропагандой гоминьдановской реакции и военщины и враждебно относились к Советскому Союзу, после нашей пропаганды стали понимать опасность и суть нападения на Советский Союз, переменили свой подход и позицию, выступая против их нападения на Страну Советов.

Вместе с прогрессивно настроенной китайской молодежью мы наносили ощутимый удар и по студентам Фэньюнского университета, которые с оружием в руках бесчинствовали, готовые напасть на Советский Союз.

Борьба, которую мы вели в связи с конфликтом на КВЖД, — это была интернациональная борьба за политическую защиту Советского Союза. К тому времени мы, взирая на первый в мире социалистический строй, как на маяк надежды, считали борьбу в его защиту священным интернациональным долгом, возложенным на коммунистов.

Такая наша борьба помогала китайскому народу четко уяснить себе подлинное нутро военщины, распознать подлинное лицо империалистов, которые, стоя за спиной у военщины, постоянно подстрекали ее на антисоветские акции. Конфликт на КВЖД сильно пробудил корейский и китайский народы.

В то время гоминьдановская военщина не оставляла безнаказанными тех, кто выступал в защиту Советского Союза.

И после ухода Чвэ Дон О следователи по-прежнему считали меня только главным организатором дела с читательским кружком. Власти военщины вызывали Чвэ Дон О, вероятно, для того, чтобы подтвердить мое общественное положение, разузнать, имею ли я связь с Советским Союзом, да в каком еще движении я участвовал. Но, видимо, Чвэ Дон О ничего плохого обо мне не сказал.

Потом нас отвезли в Гиринскую тюрьму. Это было здание, построенное в виде креста: коридоры шли по четырем направлениям, а по обеим сторонам каждого коридора тянулись тюремные камеры так, чтобы тюремный надзиратель, сидя в середине, мог следить за всеми сторонами.

Камера, в которую я был заточен, была второй справа в коридоре, обращенном к северу. Поскольку она обращена к северу, здесь круглый год не видно было солнечного света и стоял отвратительный запах плесени, а зимой стены до белизны покрывались изморозью, она никогда не оттаивала. Когда нас привезли в тюрьму, это было осенью, в камере было так холодно, как зимой.

Власти военщины подвергали нас грубой национальной дискриминации. Тюремные надзиратели оскорбительно называли нас «корейцами» или «корейскими рабами без родины», заковывали нас, корейских учащихся, в ножные кандалы с тяжелым куском железа.

Власти военщины дискриминировали нас и в питании, и в получении и без того ничтожной медицинской помощи по сравнению с китайскими политическими узниками.

Я решил не прекращать борьбу и в тюрьме.

Для революционера и тюрьма — своего рода арена борьбы. Если считать тюрьму только местом заключения узников, то можно впасть в пассивное положение, и ничего не делать для революции. Но если считать тюрьму частью мира, то и в столь узком пространстве можно сделать что-то на пользу революции.

Я, взяв себя в руки, начал искать и здесь пути борьбы. Решил прежде всего установить связь с внешним миром, чтобы как можно скорее восстановить разрушенные организации и привести их в действие. Было решено также бороться с властями военщины за скорейшее освобождение из тюрьмы.

Вся трудность была в том, как установить связь с внешним миром, чтобы вести борьбу в тюрьме. Нужно было работать с тюремными надзирателями, чтобы они сочувствовали нам.

Мое намерение склонить на свою сторону надзирателей, как того даже и не ожидали, осуществилось довольно легко. Тогда администрация тюрьмы, проводя ремонт тюремных камер, некоторое время помещала нас вместе с уголовными преступниками. Такие меры дали нам благоприятные возможности для нашей работы.

Как-то раз сильно простудился китайский узник, сидевший со мной в одной камере, и слег в постель. Его заключили в тюрьму за кражу в квартире одного богача. Очень грубой была его манера держать себя.

В день, когда меня отвели в камеру уголовников, тот узник, по кличке «Гантоур», сидел на нарах, подогнув одну ногу под себя, а другую положив на колено. Обращаясь ко мне, он ни с того ни с сего требует угостить его хоть чем-то: либо деньгами, либо продуктами. Кричит неистово: «Те, кто впервые приходит в нашу камеру, все без исключения, обязаны соблюдать такие закон и мораль, и вы должны соблюдать их». Такой это был настойчивый, грубый и невежественный человек.

Я поймал его на слове и говорю:

— Несколько дней нас мучили в камере для допросов. Откуда мы возьмем деньги и пищу? Если уж на то пошло, то вы, старшие по тюремной жизни, должны нас угостить. Не так ли?