В военном воздухе суровом

Инстинктивно двинул вперед до отказа педаль руля поворота — самолет резко вильнул, и опушенное крыло нехотя поднялось. Ни секунды не раздумывая, выпустил шасси, выключил двигатель, покатился по полю.

Еще на пробеге глянул вверх: четверка истребителей повернула к Дону, а атаковавшая меня пара пошла свечой вверх. Потом стала в вираж. Нет, оказывается, не просто в вираж — собираются пикировать на меня сбоку. Успел выскочить из кабины, ткнулся головой к колесу. Лежу на боку, спиной к истребителям. Грохнула очередь, следом вторая… Что-то потекло под мотором не то вода, не то бензин бежит тонкой струёй. Истребители опять разворачиваются. "Добьют они меня здесь". И пока "мессершмитты" были ко мне хвостом, я сорвался с места и побежал к единственному кусту на поле, отбрасывавшему длинную тень.

Бежать неудобно: парашют бьет под коленки, ноги подкашиваются. Упал в тень, смотрю, как истребители снова пикируют.

Что это? Неужели успели заметить мою перебежку и целят не по штурмовику, а по мне? Ведущий "мессер" дал очередь, разрывы рванули недалеко от моих ног, вспахав грядку земли. Истребители опять просвистели над головой.

Последний раз "мессеры" спикировали без единого выстрела — израсходовали весь боекомплект. Поджечь штурмовик им так и не удалось.

Стоял мой искалеченный ИЛ и будто плакал. Струйка бензина текла из-под капота на сухую, горячую землю. Я освободился от парашюта. Глянул на ранец он словно мышами изъеден, из многочисленных дыр лезет белый шелк: посекло осколками "эрликонов". Защитил меня парашют от ранений.

По обстановке вижу, что переправившиеся немцы скоро будут здесь. Снял самолетные часы. Дулом пистолета разбил приборы, выстрелил в нижний бензобак и зашагал на юг. Думал о Николаеве и Кладько и все вспоминал слова приказа: "Ни шагу назад!"

Впереди показался поселок. Два ряда домиков прижались к дороге с обеих сторон. Сориентировался но карте — должно быть, консовхоз № 36.

У крайней хаты колодезный журавль. Во рту пересохло. Но заходить в поселок сразу не рискнул. Ведь на Дону сплошного фронта нет, передовые части противника обходили островки нашей ослабленной обороны и оказывались у нас в тылу. Это я неоднократно наблюдал с воздуха.

На всякий случай снял гимнастерку, завернул в нее планшет, пилотку, ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман, документы — за голенище сапог и зашагал по степи в оранжевой майке.

По дороге к совхозу показалась старушка с подростком. Заспешил им наперерез.

— Куда путь держите?

— А куда старые ноги унесут… — Поправила на голове сбившийся к затылку платок. Повернувшись к Дону, воздела к небу руки, сжала узловатые пальцы в кулаки и. потрясая ими, произнесла: — Нет креста на них, проклятых! Бомбы и на детей, и на старух у переправы в Цимлянской бросают, танками давят, из пулеметов бьют… Ироды! Ироды!

Потом ее руки бессильно повисли. Она взглянула на меня.

— Из военных?

— Да… — ответил я односложно. По брюкам и сапогам только, наверное, признала.

— А что ж так? — взглянула на мой сверток.

— Пробираться приходится. Идти далеко, а вот журавль колодезный увидел, решил попить, да заходить туда опасаюсь.

— Я Гришатку пришлю сказать. Недолго пришлось ждать.

— Немцев там нету! — сообщил прибежавший пацан.

Я надел гимнастерку, пилотку, подпоясался ремнем, заспешил к поселку. В овраге заметил двух солдат. Оба без сапог, без ремней и без пилоток. Оружия тоже не видно. Один солдатик маленький, белобрысый, почти мальчик, второй оброс густой щетиной. Белобрысый уставился не то испуганно, не то удивленно. Я подумал: "Не удержали на Дону позиции", — и спросил:

— Где ваша часть?

— Ищем, товарищ лейтенант… — отвечает небритый.

— А почему без оружия?

— Утопло, когда через Дон плыли… Сапоги и те пришлось бросить на том берегу. Река широкая…

Белобрысый солдатик не сводил с меня глаз, вдруг заговорил обрадованно:

— Товарищ лейтенант, а я вас знаю… Это же вы под Нырково в нашу траншею через нейтральную от немцев приползли?

Теперь уже я раскрыл рот от неожиданной встречи, узнав в солдатике того самого связиста, который вызывал в траншее "Акулу". Обрадовался ему как родному.

Оказалось, батальон Мисарова, долго державший оборону под Лисичанском, понес большие потери. Сам комбат погиб. Остатки батальона с политруком Мураховским прикрывали отход частей через Дон. Сами плыли последними под огнем противника: фашистские танки прорвались к переправе, смяв заслон.

Я думал о комбате Мисарове, политруке Мураховском, о солдате Бирбайере и, конечно, о голубоглазой медсестре Люде, которая тогда так ловко обработала мои сбитые в кровь колени и локти. Все это время я не переставал думать о ней, тайно мечтал когда-нибудь встретить ее…

Спросил у солдат:

— Медсестру Люду знаете?

— А как же не знать?..

— Жива, здорова?

— На Дону утопла…

— Как?!

— Побежала в воду — хромовых сапожек не сняла, да еще автомат у нее был на шее. Кричали ей: "Брось!" Не бросила. Может, он ее на дно и потянул, а может, и убило…

…У колодца мы жадно глотали из ведра студеную воду. Из крайнего дома вышла женщина. Сложив руки на груди, участливо посмотрела на нас. Потом подошла: