В военном воздухе суровом

Ведомому тоже нелегко. Летит он, стараясь держаться в строю. А сосед почему-то все время дергается: то провалится, то "вспухнет" над строем. За ним нужно следить. Почти не остается времени, чтобы взглянуть на приборную доску, заметить разрывы зенитных снарядов или приближение "мессеров". Ведомый не успевает вести ориентировку и обычно не знает, где летит. Ну а если ведущего вдруг собьют, а ведомые его все неопытные летчики — что тогда?

Случалось и такое. Я уже рассказывал об этом.

Но и ведомый ведомому рознь.

В одном боевом вылете я очень разозлился на своего ведомого…

Мы шестеркой штурмовали противника в районе Лисичанска. Под нами — голая, порыжевшая от зноя, бугристая степь. По ней, развернувшись фронтом, по-черепашьи ползут немецкие танки. Танки ведут огонь. Один из них дымит, кружит на месте. Позади танков залегли редкие цепочки немецких солдат. Значит, наши с переднего края прижали их огнем. В самый раз подоспела наша шестерка.

Мы перестроились цепочкой и один за другим, с разворотом пошли вниз, открыв огонь. Заходили вдоль фронта немецких танков. У самой земли открыли выливные приборы. Под штурмовиками огненный дождь: горит фосфор. Все внизу скрылось за клубами белого дыма.

Снова набираем высоту. В бледном, словно слинявшем от жары, небе около наших самолетов непрерывно появляются и медленно тают дымные хлопья: бьют зенитки. Но нам сейчас не до них. Стали в круг — началась штурмовка. Одна атака, вторая…

Мы ходили в кругу, а в это же время невдалеке десятка полтора немецких "юнкерсов-87" — "лапотников" с торчащими из-под фюзеляжа колесами, тоже устроили карусель. Поблескивая на солнце стеклами фонарей, они поочередно сваливались на крыло и почти отвесно пикировали на железнодорожную станцию Яма, ныряя в черный дым. Над "юнкерсами" разгуливали парочки "мессеров" и сверху высматривали добычу. А добыча для них — наши штурмовики, прилетевшие без прикрытия.

После нескольких атак, когда боекомплекты к пушкам и пулеметам были уже на исходе, я заметил, как в нашу сторону направились четыре вражеских истребителя. Не иначе как по рации их наводили. Я подал команду уходить от цели.

Отвернул к линии фронта, вслед за мной потянулись ведомые. И вдруг один из них, к моему изумлению, отделился от нас и снова начал пикировать.

Какое безрассудство! Пришлось нам всем кружиться у линии фронта, на виду у немцев ждать отбившегося одиночку — верную жертву истребителей. К счастью, все обошлось: не замеченный истребителями штурмовик пристроился к нам, и мы взяли курс на аэродром.

После посадки я с глазу на глаз отчитывал за своеволие младшего лейтенанта Михаила Талыкова.

Он хоть и был кадровым (успел перед войной закончить авиационное училище), но до лета сорок второго года еще не воевал.

Передо мной стоял, насупившись, недовольно поджав губы двадцатилетний паренек. Ниже среднего роста, скуластый, с крупным упрямым подбородком. Смотрел на носки своих хромовых сапог.

— Ты слышал мою команду уходить от цели? — спросил его строго и, конечно, приготовился выслушать всякие оправдания. А оправдания в подобных случаях такие: приемник, мол, оказался неточно настроенным на волну, а как все повернули от цели — вовремя не заметил. Но ответ Талыкова был настолько неожиданным, что я опешил.

— Слышал… — небрежно ответил он и коротко взглянул на меня исподлобья серыми глазами.

— А если слышал, так почему же сразу не пристроился?!

— Так ведь пушки и пулеметы у меня еще стреляли! — произнес он скороговоркой, убежденный в своей правоте. Из ответа выходило, что я был не прав, потому как преждевременно ушел от цели, не дав ему полностью расстрелять боекомплект. А то, что на случай воздушного боя с истребителями при возвращении с задания положено было оставлять часть патронов для пушек и пулеметов, — для него не закон!

Возбуждение после боевого вылета еще не улеглось. И тогда, еле сдерживаясь, я крикнул ему:

— Идите!

Он козырнул, круто повернулся, придерживая рукой планшет с картой, и пошел, твердо ступая с каблука.

Я долго смотрел ему вслед. Запомнились хромовые сапоги с собранными в гармошку голенищами. Он шел по жухлой траве, сбивая с нее пыль. Я смотрел вслед Талыкову и успокаивал себя: "Ничего. Остепенится парень, когда ему зенитки и «мессеры» перышки обобьют. Кто из нас на первых порах не хорохорился?"

И мне невольно пришел на память свой первый боевой вылет с ведущим младшим лейтенантом Иваном Бобровым. Я тогда тоже отчудил, да еще дважды в одном вылете.

Сразу после взлета, когда группа проходила над аэродромом, я пристроился к ведущему так близко, что, взглянув на меня, он, наверное, и дышать перестал. В таком плотном строю мне приходилось перед войной летать на спортивном самолете УТ-1 во время воздушного парада. На фронте я узнал, что такой сомкнутый строй — всего лишь красивость, он лишает маневра и для войны совершенно непригоден. И все же прижался к Боброву. А для чего? Чтобы оставшиеся на земле подумали: "А тот, что справа, не лыком шит!"

А потом во время штурмовки автоколонны я сделал лишнюю атаку, чтобы показать свою храбрость перед ведущим.