В волчьей пасти

Таким местом — и единственным — был инфекционный барак в Малом лагере. Все эсэсовцы обходили его, делая большой крюк, из боязни схватить брюшной или сыпной тиф.

Кремер остановился перед Гефелем и посмотрел на него в упор.

— Барак шестьдесят первый, — лаконично изрек он.

Гефель пришел в ужас.

— В инфекционный барак? Ни в коем случае!

— Ребенок отправится в шестьдесят первый барак! — Говоря это, Кремер сам старался убедить себя в правильности решения. — Санитары-поляки живут там по нескольку месяцев, и никто из них еще не заразился. Они молодцы. О ребенке они позаботятся, будь спокоен. Это же их дитя, польское. Что ж, может, мне спрятать его у себя в корзине для бумаг, а?

Гефель молчал, кусая губы. Кремер продолжал бушевать:

— Другого выхода нет. Баста! Хватит и того, что ты втянул меня в эту историю. Так что без фокусов! Ребенка поместить в шестьдесят первом!

Гефель задумался. Все-таки это было лучше, чем эшелон. Он взглянул на Кремера.

— А Бохов?

Кремер рассердился.

— Надеюсь, это наше дело? Разве ты не сам сказал?

Гефель молча кивнул, у него уже не было сил радоваться.

* * *

Цвейлинг жил в стороне от лагеря, в красивом поселке, построенном заключенными для эсэсовцев. Два года назад он женился, и его двадцатипятилетняя супруга Гортензия — полногрудая женщина, пышущая здоровьем, — стала предметом тайной зависти многих шарфюреров в поселке. Однако брак по разным причинам не принес Цвейлингу счастья. Шикарный мундир когда-то потряс воображение Гортензии, но за время их недолгого брака она убедилась, что за эффектной декорацией скрывается пустой и слабовольный субъект. Гортензия уже не раз тайно сравнивала своего муженька с подтянутым гауптштурмфюрером Клуттигом, который, правда, был неказист, зато мужествен. В результате этих сравнений на долю Цвейлинга оставались только презрение и пренебрежение. Семейная жизнь становилась все более скучной и безрадостной, и супруги почти не находили, что друг другу сказать. Но не это в первую очередь печалило жену Цвейлинга. Гортензия не рожала детей. Врач ничем не мог помочь — внутренние сращения препятствовали зачатию. Женщина не желала с этим мириться и мысленно во всем винила узкогрудого мужа, который своим дряблым телом и бледной кожей — Цвейлинг никогда не занимался спортом — так невыгодно отличался от нее. Неудовлетворенность семейной жизнью ожесточила Гортензию, и нередко в постели она отталкивала мужа, угрюмо бросая: «Ах, оставь!»

Но иногда ей становилось его жаль, и если она допускала его к себе, он потом, как собачка, которую погладили, довольный уползал назад в свою постель.

Хозяйство Гортензия вела самостоятельно и не позволяла Цвейлингу вмешиваться, да и вообще она имела привычку действовать, не спрашивая мнения мужа.

В этот вечер Гортензия сидела в столовой — эта комната служила и гостиной — перед буфетом и укладывала в ящик фарфоровую посуду, заботливо обертывая каждую вещь газетной бумагой.

Цвейлинг был уже дома. Стащив с себя сапог и поставив босую ногу на сиденье кресла, он толстым серым носком вытирал разопревшие пальцы, потом с огорчением стал рассматривать пятку — опять натер до крови!

Гортензия не обращала на него внимания. Она была занята укладкой посуды. Цвейлинг снова натянул носок и, напрягаясь, снял другой сапог. Затем вынес сапоги, в шлепанцах и расстегнутом кителе вернулся в комнату и сел в кресло.

Некоторое время он наблюдал за Гортензией, оттянув нижнюю губу. В памяти мелькнуло, как один из шарфюреров, смачно ухмыльнувшись, сказал ему: «Ножки у твоей жены… ого!»

Цвейлинг смотрел на круглые, чуть полноватые икры Гортензии и на кусочек голой ляжки под задравшейся кверху юбкой. Да, тому парню она пришлась бы по вкусу!..

— Что ты делаешь?

— Никогда не знаешь… — небрежно процедила Гортензия.

Цвейлингу такой ответ показался непонятным. Он попытался вложить смысл в слова жены, но это ему не удалось.

— Что ты сказала? — снова спросил он.

Гортензия оторвалась от своего занятия и раздраженно ответила:

— А ты думаешь, я брошу мой чудесный фарфор?

Теперь Цвейлинг понял. Он сделал успокаивающий жест.

— До этого еще не дошло…

Гортензия рассмеялась недобрым смехом и продолжала упаковывать посуду, теперь уже разъяренная. Цвейлинг откинулся в кресле и, с наслаждением вытянув ноги, сложил руки на животе. Немного помолчав, он сказал:

— Но я уже принял меры…

Гортензия откликнулась не сразу, сначала она не придала значения словам мужа, но затем, повернув к нему голову, она с любопытством спросила:

— Вот как? А что именно?

Цвейлинг тихонько засмеялся.

— Да говори же! — сердито крикнула Гортензия.

— Видишь ли, один заключенный, капо, спрятал у меня еврейского ублюдка.

Цвейлинг снова негромко рассмеялся. Теперь уже Гортензия всеми своими пышными телесами повернулась к мужу.

— Ну и что же? Что дальше?

— Я его и сцапал.

— Ты отобрал у него ребенка?

— Я не так глуп.

— Так что же ты сделал? — торопила мужа Гортензия.

Цвейлинг лукаво скривил рот, прищурил глаз и, наклонясь к Гортензии, доверительно прошептал:

— Ты прячешь фарфор, а я — еврейского ублюдка.

Он беззвучно захихикал.

Гортензия стремительно поднялась.