В воздухе 'илы'

Вася наклонился, что-то говорил. Он беззвучно шевелил губами. Я почему-то ничего не слышал, что он говорит. Его голос доносился откуда-то издалека нечленораздельным бульканьем. "Что это происходит с Васей?" - подумал я. Но тут он что-то сказал солдатам, и они стали укладывать меня на плащ-палатку.

"Так, значит, это не с Васей, а со мной что-то неладно",- понял я.

Втроем они подняли плащ-палатку. Небо с облаками и верхушки деревьев опять закачались, закружились, и я снова куда-то провалился...

Через неделю с попутным Ли-2 меня отправили в Москву, в Центральный авиационный госпиталь, что находился в Сокольниках.

Прошло три месяца, и вот - медкомиссия. Какой пилот не волнуется перед этой бессердечной фемидой. Это лишь она может решить, быть или не быть тебе после ранения летчиком. Позади один кабинет, второй, третий... Что там пишут врачи? Ничего не известно. Они молчаливы, строги и бесстрастны. Ничего не прочтешь в их холодном взгляде. А спрашивать и не пытайся. В лучшем случае услышишь: "Комиссия решит"...

Вот последняя дверь, за которой решается твоя судьба. Там уже не осматривают, ни о чем не спрашивают, иногда даже не вызывают. Все сейчас решают бумажки, в которых написаны заключения врачей.

Летчики, которые проявляют в воздухе чудеса героизма, которым не страшны ни стихия, ни враги, здесь дрожат, как маленькие дети перед прививкой.

Наконец сестра выносит приговоры. Все вскакивают и бросаются к ней. Получив свой приговор, одни, удовлетворенные, уходят с улыбкой, другие разочарованно опускаются на стул.

- Ладыгин,- выкрикивает сестра и протягивает мне заключение. Я смотрю ей в глаза, пытаясь в них что-нибудь разгадать. Но она занята, ей некогда. Она уже выкрикивает следующего. Какое-то предчувствие мешает мне сразу заглянуть в последнюю строчку. Я отхожу к окну, подальше от всех, и с волнением начинаю читать с верхней строчки. Но глаза невольно скользят к нижним. Спешу скорее узнать свою судьбу. И я читаю: "Годен с ограничением. Полеты разрешены только на легкомоторной авиации"...

Из открытого окна потянуло сквозняком. Я глубоко вздохнул несколько раз, чувствуя приступ удушья.

Идти к главному врачу было бесполезно. Я вышел из здания госпиталя и пошел по Лучевой просеке Сокольнического парка. Моросил мелкий ноябрьский дождик, на душе было муторно. Вся жизнь, как мне казалось, теперь должна поломаться. Прощай, "горбатый Илюша". Прощайте, мои верные друзья. Прощай, мой родной полк... Вообще-то я еще должен поехать туда. Не могут же меня сразу отсюда отправить к месту нового назначения! Так что я еще увижу своих друзей: и Володю Сухачева, и Федю Садчикова, и Васю Вениченко, и весь свой экипаж. Хотя он, наверное, уже не мой. А что если... Да нет, это невозможно. А почему, собственно, невозможно? Приеду, предъявлю командировочное предписание и все. А это ужасное заключение комиссии никому не покажу. Как будто его никогда и не было...

Сразу на душе стало веселее, и жизнь моя уже не казалась мне пропащей. Свернув цигарку, я с наслаждением затянулся. А что если прямо сейчас взять и сжечь эту злополучную бумажонку?.. Нет, пока я не получу проездных документов, она еще может потребоваться. Пусть полежит в кармане.

Когда через день я получал проездные документы, которые предписывали явиться в свою часть, мне вручили и пакет с сургучной печатью, где были документы с историей моего пребывания в госпитале. Там было и заключение комиссии. Мои расчеты на то, что одна уничтоженная бумажка поправит мою судьбу, оказались наивными...

Пассажирский поезд довез меня до Смоленска. Дальше надо было добираться на попутных эшелонах.

Несколько часов я простоял у окошечка военного коменданта станции. За время моего дежурства появилось несколько ребят и в летной форме. Мы разговорились. Оказалось, что троим из них нужно пробираться почти туда же, куда и мне. Мы, конечно, тут же решили ехать вместе. Оставив одного "сторожить" коменданта, мы решили пойти посмотреть город. Когда еще удастся побывать?

Смоленск предстал перед нами в потрясающе скорбном виде. Сколько мы ни ходили, мы не увидели ни одного целого дома. Руины, обгорелые закопченные стены без окон и перекрытий с пробоинами от снарядов и щербинами от пуль и осколков. И опять руины. Люди ютились в подвалах, в тут же выкопанных землянках и в наспех залатанных домах. Весь город пропах военной гарью.

Но несмотря ни на что люди жили и трудились не покладая рук. Десятки эшелонов шли на фронт и с фронта. Работали вовсю мастерские по ремонту танков и другой военной техники, хотя все заводы были разрушены врагом. Голодающие люди работали, не зная отдыха, стараясь быстрее восстановить нужные фронту заводы и мастерские.

Вернувшись на станцию, мы поняли, что если будем надеяться на коменданта, то можем просидеть тут не одни сутки. Кто-то посоветовал пойти и самим договориться с охраной эшелона: "Вас, летчиков, запросто возьмут. Ведь на фронт..."