В воздухе 'илы'

И действительно, когда мы нашли эшелон, шедший в нужном направлении, нам долго уговаривать охрану не пришлось. Поезд как раз должен был отправиться. Сержант - старший охраны - как бы извиняясь, предупредил нас, что печку разжигать нельзя: эшелон с горючим и боеприпасами. Он сам для нас отодвинул дверь, и мы мигом очутились в товарном двухосном вагоне.

Сержант деловито попросил нас пока спрятаться в самый дальний угол на верхние нары, так как перед отправкой может быть проверка. Мы охотно выполнили его наказ. Вскоре поезд дернулся, и мы с радостью услышали размеренный стук колес. Спрыгнув с нар, мы подсели к ребятам. Теперь нам опасаться было некого. Пламя свечи в фонаре вздрагивало на стыках, слабым светом освещая теплушку. У солдат оказался кипяток, мы с удовольствием принялись за ужин. Каждый достал все, что у него было. Я тоже выложил остатки своих съестных припасов. За совместной трапезой мы ближе познакомились. Оказалось, что двое из моих попутчиков летают на истребителях, а третий - на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Когда очередь дошла до меня и выяснилось, что я летаю на "илах", один из истребителей, качнув головой, с чувством произнес: "О-о!"

Все участливо смотрели на меня.

Я даже как бы вырос в своих собственных глазах, тем более, что мне уже пошел двадцатый год! Еще бы! Раз нашу работу так расценивают коллеги, авиаторы-истребители и бомбардировщики, то тут было чем гордиться!

Поужинав, мы с удовольствием забрались на нары. Вагон качался, как люлька. Колеса выстукивали свою убаюкивающую дорожную песню, и сладко было засыпать на холодных и жестких нарах.

В Паневежис мы прибыли во второй половине дня. Дальше "наш" эшелон не шел.

Мы дружески расстались с охранниками. Около комендатуры города разлетелись в разные стороны и мои добрые попутчики.

Через два дня я добрался до своего полка. Ребята встретили радостно, но меня мучила мысль, как объяснюсь с начальством. Ведь кроме командировочного предписания у меня не было ни одного документа.

За время моего почти четырехмесячного отсутствия сбили летчика Милашечкина и еще нескольких молодых ребят. Особенно тяжело было слышать, что погиб мой стрелок Вася Вениченко. Последнее время он летал с Володей Сухачевым. В одном из вылетов крупнокалиберный снаряд разорвался рядом с кабиной стрелка. Когда Сухачев приземлился, Вениченко был уже мертв.

На следующий день, когда я вручил свою командировку начальнику строевого отдела, он поздравил меня с возвращением, а потом спросил:

- А где твои медицинские документы?

- Какие? - удивился я.

- Ну, выписка из истории болезни и медкарта с заключением летной медкомиссии. Ты проходил медкомиссию?

- Да, но они мне ничего не дали,- соврал я.- Может быть, они... еще пришлют.

- Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан.- У нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.

У меня чуть ноги не подкосились.

Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:

- Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет. Не окреп, видать, после госпиталя.

- Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался и насиделся там. Разрешите идти?

- Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.

Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?

Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.

Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:

- Где это ты, брат, зубы съел?

- Упал,- ответил я.

- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.

Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.

Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...

И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.

Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.