В зареве пожара

— Помалкивай… Знай своё дело.

…Он подвёз сыновей до гимназии. Оттуда велел кучеру ехать в контору.

Контора помещалась в старом двухэтажном доме, недалеко от пристани. Летом во время навигации здесь с раннего утра и до поздней ночи наблюдалась шумная оживлённая деятельность. Громыхали телеги ломовиков. Около складочных амбаров толпились рабочие. Суетились и кричали приказчики.

А теперь всё было покрыто мёртвой пеленой снега. Казалось, и амбары, и широкий двор отдыхают, спят после летней трудовой горячки.

…Контора была расположена в верхнем этаже. Туда вела лестница с грязными каменными ступенями.

В первой комнате, разделённой на две части деревянной решёткой, щелкали на счётах и скрипели перьями несколько человек служащих.

При появлении Косоворотова все они встали и вежливо раскланялись. Порядки в конторе велись строгие. Константин Ильич шутить не любил.

Сам прошедший суровую школу амбарной и конторской выучки, он и от подчинённых своих требовал полного внимания и почтительности.

Рабочий день конторщиков колебался между 8–9 часами. Не больше чем в других фирмах, но работа была усидчивая. Жалованье платили хорошее, так что служащие дорожили местом.

— Что, Иван Семёнович пришёл? — осведомился Косоворотов про старшего приказчика, который в то же время исполнял и обязанности кассира.

— Пришли-с. У себя.

Косоворотов заглянул в маленькую угловую комнату, которая служила кабинетом кассира.

Невзрачный низенький человек, с сухим жёлтым испитым лицом, с жиденькими волосами, причесанными прямым пробором, одетый в старый, сильно поношенный сюртук и грязную манишку со следами нюхательного табака, торопливо поднялся из-за конторки.

— Здравствуй, Иван Семёнович, — протянул ему руку Косоворотов. — Вот, братец, какое у меня до тебя дело есть…

— Что прикажете, Константин Ильич?

Косоворотов вздохнул, не спеша закурил папиросу и кивнул головой на дверь.

— Припри-ка поплотнее.

Иван Семёнович поспешил исполнить это приказание. Его маленькие подслеповатые глаза вопросительно уставились на принципала.

— Вот какая оказия, братец мой, — с деланным равнодушием начал Косоворотов. — Известился я, что вернулся в наши палестины мой старший сынок…

— Антон Константинович, приехали?

Косоворотов поморщился.

— Да, вывалился. Шлялся, шлялся, а теперь к родному углу потянуло. Пишет мне, что вот так-де, в большой нужде и при всём том болен.

Иван Семёнович соболезнующе покачал головой.

— Болен? Вон она, какая история! Да где же они остановились?

Косоворотов досадливым жестом потушил папиросу.

— А ты слушай, да не перебивай. Притулился он на постоялом. Вот тут адрес его прописан. На-ка вот возьми. Съезди ты сейчас к нему и разузнай, как и что. Ежели и впрямь болен, так передай ему от имени моего, что вечером его перевезут ко мне домой. Как ни как, а ведь своё дитяще родное, не чужой человек… Ну, а ежели поймёшь ты из разговоров, что письмо это жалостливое он с умысла написал и что намерен он здесь пьянствовать да карамболи выкидывать, тогда иное дело. Скажи ему моим словом, пусть убирается из города на все четыре стороны. Дай ему четвертной билет и на вокзал отвези. Пригляди за ним, чтобы в городе не застрял с деньгами-то. Коли ломаться начнёт, так полицией пригрози… Я его, голоштанника, прохвоста, в бараний рог сожму! Найду, небось, на него управу. Смеяться над собой не позволю… Понял ли?

— Как не понять. Оборудую всё в лучшем виде.

— Ну, так поезжай с Богом, похлопочи… Только ты вот что, Иван Семёнович…

Косоворотов смущённо запнулся.

— Ты, брат, уж про это никому ни гу-гу…

— Обижаете, Константин Ильич! Слава Богу, служу в Вашей фирме семнадцатый год. Хозяйский интерес пуще всего берегу.

— Ну, ну, ладно… Поезжай себе.

…Около обеда только вернулся парламентёр.

— А морозец сегодня на улице. Так за нос и щиплет!

— Ну, рассказывай, что и как, — нетерпеливо перебил Косоворотов.

Иван Семёнович уселся с самодовольным видом человека, выполнившего данное ему поручение, прочистил нос доброй понюшкой табаку и начал.

— Да что-с! Всё устроил в аккурат… Постоялый дворишка мизерный. Прямо сказать, трущобное место. Грязь, духота, мужичьё!

— Да, ты, к делу, к делу.

— Лежит наш Антон Константинович в каморке. Обличьем краше в гроб кладут. Одёжа на нём, простите-с, самая бедная. Спервоначалу не признал меня. Шутка ли, восемь годочков, как из нашего города отбыть изволили.

— Да ты мне про дело обсказывай: какие его разговоры?

— Точно, разговор был большой-с. Бесперечь кашляет. В грудь ему, стало быть, вдарило… С виду скучный, болезнь-то его шибко согнула. Однако ж всё расспросил. И про Вас, и про сестриц допытывал. Закинул я этаким ловким манером, нащёт рюмочки, то исть — смехнулся жалостно. Мне, говорит, впору с голоду помирать, где уж пить. Обсказал промежду прочим, что долго-де вас беспокоить не будет. Мне, говорит, только-то весны перебиться, а там, говорит, я опять на ноги встану. На прощанье-то и спрашивает: «А что, отец-то, не больно сердится?» Ну, я, натуральное дело, успокоил.

Косоворотов в волнении прошёлся по комнате.