В зареве пожара

Много вечеров скоротали они в старой беседке сада, строя самые широкие планы на будущее.

Ремнев говорил ей о трудной, но славной работе на ниве народной. Рисовал заманчивые картины жизни, полной самоотречения и труда. С дрожью в голосе и со слезами на глазах рассказывал он о мучениках великой идеи.

Молодая женщина была увлечена этими пылкими речами и решила испробовать свои силы на деле. Жизнь на первых же порах охладила эти фантастические стремления…

Глава VII Встреча с семьёй

Через три года бурной и многотрудной жизни Ольга Михайловна разошлась с мужем. От Ремнева у неё был ребёнок, мальчик.

В последующие годы они встречались всего несколько раз, и то на короткое время.

…Немудрено, что теперь, получив письмо, Ремнев был очень удивлён и обрадован неожиданным приездом жены.

Самовар успел уже снова заглохнуть, пока наконец Ремнев обратил на него внимание.

…Он машинально глотал тёплый чай, откинувшись на спинку стула и устремив взгляд в тёмный уголок комнаты.

Перед его глазами проходили события давно прошедших дней. Ярко и отчётливо всплывали полузабытые картины. Целая полоса жизни с её радостями и заботами развёртывалась перед ним, как длинная лента пройденного пути.

…Керосин в лампе догорел, запахло копотью. Ремнев стряхнул с себя оцепенение, задул лампу и бросился, не раздеваясь, в постель.

Тревожен был его сон в эту ночь.

Утром, лишь рассвело, он был уже на ногах. Кое-как скоротал время до восьми часов. Дальше ожидать он был не в силах и решил пойти теперь же по указанному адресу.

От его квартиры до Славянских номеров было порядочное расстояние. Тем не менее, когда он пришёл и справился у коридорного о жене, то оказалось, что она ещё спит.

– Постучитесь в дверку, – равнодушно посоветовал коридорный, подведя Ремнева к номеру, в котором остановилась Ольга Михайловна.

– Нет уж, голубчик, я лучше здесь подожду, в коридоре.

– Что ж, это можно, подождите. Присядьте вон там, на подоконнике.

– Вот и прекрасно. Посижу здесь, подожду… Будить, голубчик, неудобно…

Коридорный зевнул, почесал спину и вяло поплёлся в свою каморку.

Ждать Ремневу пришлось около двух часов. За это время он успел выкурить весь свой запас папирос.

Наконец его позвали.

– Встала барыня, Вас спрашивает, – подошёл коридорный.

Ремнев встряхнулся, застегнул зачем-то пальто на верхние пуговицы и пошёл. Его некрасивое открытое лицо оживилось румянцем смущения и плохо скрываемой радости.

Остановился около дверей и осторожно постучал.

– Войдите, – донёсся резкий и, как показалось Ремневу, сердитый оклик.

В маленьком дешёвом номере, в одно окно, в который вошёл Ремнев, было грязно, неуютно и холодно.

В мутном свете серого зимнего дня жалкая обстановка номера имела самый непривлекательный вид. Запылённые гардины окна, выцветшие от времени обои неопределённого цвета, колченогий, заржавленный умывальник, всё это было так бедно и серо.

На столе около окна кипел самовар.

Мальчуган лет восьми, с бледным малокровным лицом, худенький и не по годам серьёзный, пил чай с блюдечка. Он повернул голову к двери и с робким любопытством посмотрел на Ремнева.

Ольга Михайловна стояла около комода и делала причёску.

– Здравствуй, Олли! – смущённо обратился к ней Ремнев, вертя в руках фуражку. – Кажется, я слишком рано пришёл: вы ещё только встаёте.

Молодая женщина бросила на комод щипцы, которыми подвивала волосы, повернулась к Ремневу и красивым жестом протянула руки.

– Коридорный сказал, что ты ждёшь с раннего утра. Как это на тебя похоже! – протянула она лёгким шутливым тоном женщины, привыкшей нравиться. – Здравствуй, однако… можешь меня поцеловать.

– Олли, родная моя! Я так обрадован… Всё это так неожиданно… Просто не нахожу…

– Ну, хорошо, хорошо… Пусти руки. Какой ты стал нервный, Алексей. У тебя на глазах слёзы. И как постарел! Ник, пойди сюда, поздоровайся с отцом… Ребёнок не узнал тебя… Впрочем, немудрено.

Мальчик слез со стула и нерешительно подошёл к Ремневу. Алексей Петрович поднял ребёнка и покрыл его лицо горячими поцелуями.

– Сынишка, милый мой – шептал он.

– Осторожнее, мой друг. Ты его совсем затормошил, – весело вмешалась Ольга Михайловна. – Оставь же ребёнка, разденься и садись. Будем пить чай и разговаривать…

– Сейчас, Олли. Дай мне полюбоваться на сына. Ведь вот какой молодчинище вырос! Только очень уж бледен он и худ. Сильное малокровие, должно быть, а?

Не ожидая ответа, Ремнев продолжал, обращаясь к ребёнку:

– Так ты не узнал меня, Ник? Не узнал своего папу. Это, брат, нехорошо.

Мальчик посмотрел на Ремнева своими большими тёмно-серыми глазами и серьёзно ответил:

– Теперь узнал… Ты мне делал лошадок из бумаги. Помнишь?

Доверчиво прижался щёчкой к руке отца.

– Помню, дорогой мой, помню, – улыбнулся Алексей Петрович, целуя Ника.

– Папа, у тебя борода колется… А теперь ты будешь мне делать лошадок?

– Лошадок? Ну, это, брат, посмотрим, как нам ещё мамаша разрешит. Ты вот лучше скажи мне: начал ты уже учиться?

– Я уже читаю, – с гордостью заявил Ник. – И пишу… Только ещё плохо… По косым линейкам.

– Читаешь и пишешь. Вот за это молодец!

– Садись же, Алексей. Чай стынет.