В зените

- В проекте есть цифры, - сказал Физик неохотно. - Затраты труда во времени, затраты труда в пространстве, затраты энергии и материалов. Вы хотите, чтобы я зачитывал таблицы?

- Нет, зачитывать не стоит. Это утомительно и не внесет ясности. Но уважаемому собранию для оценки полезно было бы знать порядок цифр. Сейчас у сапиенсов в среднем по Шару четыре часа обязательного труда. Сколько прибавится?

- Не больше, чем при освоении шара ОГ.

- Точнее? От и до?

- Очень большой разброс в цифрах в зависимости от вариантов. - Физик явно уклонялся от прямого ответа. - Легче начинать на поверхности, труднее проникнуть к внутренним звездам. В Ядре десятки миллиардов светил. Есть возможность выбирать самые удобные для жизни.

- Но, вероятно, самые благоприятные для жизни уже заселены. Там могут быть и свои сапиенсы.

- Суперсапиенсы едва ли. Если бы были, давно связались бы с нами.

- А низшие расы вы предлагаете уничтожить? - Это уже не Дятел спрашивает, другой голос. Я бы поручился, что голос Лирика.

- Не передергивайте. Я имел в виду животных, досапиенсов.

- Кто определит: перед вами уженеживотные или ещенесапиенсы?

- Определят специалисты на основе науки.

- Ваша наука столько раз ошибалась. (Ну конечно, Лирик!)

- Это не моя наука, а ваша: астропсихология, астродипломатия.

- Граве, Гилик, где вы? Что такое астродипломатия? У вас и такая наука есть?

- Удивительные пробелы у тебя, Человек. Я же сам астродипломат. И практик и преподаватель. Веду курс. Кстати, и тебе полезно было бы позаниматься. Позаниматься? А я справлюсь, Граве?

АСТРОДИПЛОМАТИЯ

Я - снег.

Пухлой шубой я лежу на пашне, очень белый, белей, чем белье, накрахмаленное и подсиненное, белый с искрой, словно толченым стеклом присыпанный. И, наращивая шубу, на меня бесшумно ложатся невесомые снежинки.

На подоле шубы следы. Уродливые ямки с рубчатыми отпечатками галош. Случайный прохожий с трудом, барахтаясь, выбрался из меня, помял краешек, накидал комьев. А дальше гладь моя нетронута, словно ватман, приколотый к чертежной доске, только лыжни исчертили меня, нанесли двойные линии рейсфедером, ровные-ровные, идеально параллельные, льдисто-голубые днем, сиреневые к вечеру. И рядом с лыжней легли гряды бугорков, шероховатых, уплотненных остриями палок.

Я - снег. Я пахну свежестью и чистотой. Я воздушный, на ощупь холодный, в ладонях становлюсь влажным, слипаюсь в мокроватые комья. Я ноздреватый, а если присмотреться, видишь темную пыль - это хвойные иголки, нанесенные ветром...

- Достаточно. Верю. Вынужден верить, не видел ваших снегов. А теперь ты дерево.

Я - дерево. Какое? Береза. У меня не кожа, а кора, снизу до коленей грубая, изборожденная трещинами, в которых роются жучки, выше атласно-гладкая, белая с черточками снаружи и с розоватой изнанкой. Я стою на опушке, растопырив ветки, и при каждом порыве ветра кланяюсь, гнусь со стоном и выпрямляюсь, охая, как старуха с больной поясницей. На моих пальцах-веточках трепещут ярко-зеленые листья. Каждый из них с зубчатой кромкой и украшен орнаментом жилок. Листьев слишком много, глаз их сливает. Вам видна зеленая масса всех оттенков, золотистая на свету, почти синяя в густой тени. Лишь на крайних веточках различаешь отдельные зеленые кружочки на фоне неба, белесовато-голубого, водянисто-голубого...

- Ничего! Зримо, и деталей вдоволь. Но опять ты выбрал незнакомое мне дерево. Будь огнем, огонь одинаков везде.

Я - огонь. Я пляшу на поленьях, изгибаясь и извиваясь, звонко-оранжевый с синими лентами и желтыми колпачками на каждом языке. В черное небо я бросаю охапки искр, светлых, продолговатых. Я вкусно пахну смолой и горьковатым дымом, дрова подо мной трещат и трескаются, отслаивая седые вуальки. Я огонь. Не подходите, я дышу жаром, от меня горячо глазам, и кожу я колю жгучими иголками. Я обжигаю. Осторожно!

- Ну, для первого раза приемлемо. А теперь ты - я.

Сдвинув анапод, бросаю вороватый взгляд на Граве. Вижу его каждый день... но не надеюсь на зрительную память. Вдруг подведет.

Итак, я - он, каков есть на самом деле, без анапода. Удлиненный череп обтянут землистой кожей, темнеют провалившиеся глазницы. Пятна, не забыть бы пятна! Три над левым глазом, два - над правым. Оскаленные зубы, выпирающие ребра... Сколько ребер? Не помню. К счастью, на туловище мешковатый балахон, тоже землистый. Характерная поза: сидит, согнувшись, острые колени расставлены врозь, на коленях острые локти, на ладонях костистый подбородок. Все?

- Пальцев сколько?

Ах да, три пальца у него. А я свои руки вообразил, пятипалые.

- Придешь еще раз, - говорит он жестко. И ставит кол.

- Я столько занимался, так старался, - плачусь я, словно студент, лишенный стипендии. - У меня просто нет артистических способностей, не могу я вживаться в образ по Станиславскому. Нельзя же требовать, чтобы каждый космонавт был еще и артистом. Кто там заметит: пять пальцев или три? Такая ничтожная мелочь.

- В нашем деле мелочей нет, - отрезает Граве. - Представь себе, что я пришел бы в твою гостиницу, сел в кресле как человек и положил бы на столик свой хвост. Такие мелочи и губят астродипломата.