В зеркале

Беда молодежи была в том, что среди них не было поэтов, т.е. людей искусства, болеющих болью времени. Белла Ахмадулина, если ее надо было с кем-нибудь сравнивать, то напоминает по своему таланту скорее Мирру Лохвицкую, чем Лермонтова.

Необычайно интересен вопрос о продуктивности работы из-под палки.

(Рамзин[143], римские вольноотпущенники и современные примеры. Очевидно, дело тут в характере человека, в его психологии.)

Надо очень хорошо представлять себе и то, что нравственный климат меняется очень медленно. Именно поэтому мы с таким волнением смотрим Шекспира.

Люди тридцать седьмого года – мученики, но не герои. Когда у человека есть дети – возникает потребность привести в систему свои взгляды.

<1960-е>

Сельвинский

Сельвинский производил странное впечатление. Удивительная широта интересов и взглядов, причем в каждом случае давалась почти оригинальная концепция. Удивительная неглубокость трактовки всех проблем из жизни и литературы. Не то, что с кондачка, а то, что в этом отражении все было каким-то не тем, чего ждешь. Пожалуй, самая отрицательная черта Сельвинского (которой он к тому же не скрывал) была в том, что каждое его стихотворение, поэма, собрание сонетов имело несколько вариантов, из которых заказчик мог выбрать. Как уж поднималось перо к работе перед «Улялаевщиной», «Пушторгом» – загадка психологии. Во всяком случае, такой своеобразный подход к своему собственному творчеству отталкивал от Сельвинского немало поклонников Масса его оценок чужих стихов были более чем странные. Здесь Митрейкин трактовался наравне с Шекспиром, что даже в 30-м году во времена кружка при журнале «Красное студенчество», который вел Сельвинский, вызывало недоверие к педагогическим оценкам вождя. Но в историю советской поэзии Сельвинский твердо вошел только своим «Вором Мотькэ Малхамовесом», «Улялаевщиной» в ее первом варианте. Все остальное – макулатура вроде бесплодной дискуссии с Маяковским.

<1970-е годы>

Асеев

«Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует трактовик – чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе веселый ритм «Синих гусар» барабанил о лефовском провале и свидетельствовал о распаде «Нового ЛЕФа».

<1970-е годы>

Заметки рецензента

I Канцелярист и дипломатический протокол. Психопаты самотека.

Поход Корнея Чуковского против «канцелярита» – за чистоту русского языка – донкихотский поход. За «канцеляритом» стоит огромная сила. Не косность, не неграмотность, не лень, а сила самых грамотных, самых «интеллигентных» – дипломатический протокол. Это традиция великой силы, где содержание открыто выступает в виде формы.

Вековая традиция, где вопрос, как загибать визитную карточку, приобретает драматический характер, где ссылаются на события 1667 года, где юридическая формула ровно восходит к временам Венского конгресса. Это перед этими «условностями» – которые отнюдь не условности, ибо они – живое оружие сегодняшних отношений – какая-то «дана сия» и «предъявитель сего». Мой знакомый говорил, что справке, если она не начинается словами «дана сия», никто не поверит.

Страшно подумать, что тысячи людей в мире тратят все свое время на вычисление – «кто знатнее из приглашенных гостей», чтоб посадить гостей за обеденный стол в соответствии с правилами дипломатического этикета.

«Дана сия» в дипломатическом протоколе – предмет международного права. Это не ветряные мельницы. Это – закованные в железо великаны, уважаемый Корней Иванович.

Самотек многообразен. Бывают случаи фантастические, невероятные. Подчас кажется, что в редакционном аппарате должны быть врачи-психиатры, многое касается их компетенции.

Недавно некий автор прислал своеобразный литмонтаж из газетных статей и стихов – пять школьных тетрадок, заполненные убористым почерком. Двадцать пять стихотворений. Стихотворения эти были разного художественного уровня, и среди них стихотворение, озаглавленное «Березовка».

«Березовка» начиналась:

Навис покров угрюмой ночи
под сводом дремлющих небес…

и далее было старательно переписано с небольшими изменениями пушкинские «Воспоминания в Царском Селе». Только простодушный автор изменил «наяды» на более понятное «наряды» и – из тех же соображений – написал вместо «скальд» – «склад». Далее в тетрадках шел романс Пушкина «Под вечер осенью ненастной», начатый «автором» – «Под утро, в летний день ненастной». «Тайга болотная» с чуть измененными словами известного романа Прокофьева-Пушкова.

Графоманство было вызывающим, грубым. Впрочем…