В зеркале забвения

На четвертом этаже Незнамов повернул налево и, обогнув длинную, выщербленную оштукатуренную стену, испещренную неприличными надписями на русском и английском языках, приблизился к обитой коричневым дерматином входной двери в сорок восьмую квартиру.

Он стоял и слушал свое забившееся в тревоге сердце, едва сдерживал подступающий к горлу сдавленный стон, усилием воли отгонял затуманивающую сознание тьму. Еще несколько шагов, и он ринется в пропасть, как в широкий лестничный пролет четвертого этажа.

Постояв еще немного, Незнамов заставил себя отойти от двери. Он знал, что в этой квартире давно живут другие люди, одни меняли жилье, другие вообще покидали страну. Что было бы с ним, если бы за дверью и впрямь находился Юрий Гэмо?

Незнамов спустился по лестнице и вышел на Чебоксарский переулок. На берегу канала Грибоедова он долго стоял, слегка склонившись к мутной, отражающей обновленные купола «Спаса-на-Крови» воде, медленно приходя в себя, в собственное время.

Жизнь как будто устоялась. Дети ходили в школу, Валентина занималась хозяйством, а Гэмо теперь имел возможность целиком отдаваться творчеству в своем кабинете, в самой последней комнате сорок восьмой квартиры четвертого этажа писательского дома.

Первое время ему нравился такой образ жизни.

Однажды, готовя очередной сборник для переиздания, Гэмо внимательно перечитал свои произведения и ужаснулся. Несколько дней он пил, порой исчезая на сутки из дому. Когда он приходил домой, грязный, небритый, виноватый, Валентина молча впускала его и стелила чистую постель в кабинете.

Глядя в потолок, Гэмо мучительно, с жгучим стыдом переживал свое падение, в дреме уходил от себя в другое бытие, в Колосово, за покрытый чернильными и клеевыми пятнами, канцелярский стол работника районной газеты «Колосовская правда». Ему нравилось править бесхитростные статейки о жизни районного центра. Но что интересно: он не мог внятно вспомнить, о чем они были. Единственное, что он точно знал — в них говорилось о ремонте сельскохозяйственной техники, удоях, заготовке кормов, уборке урожая.

Придя в себя, Гэмо с ожесточением правил свои сочинения, но чаще всего случалось так, что уезжал на месяц-два на родину, облюбовав бухту Провидения. Первые несколько дней приходилось пить уже с местными аборигенами, представителями власти и местной интеллигенции, зато потом наступала пора свободного дыхания, воспоминаний, восхождений на ближайшую сопку, откуда открывалась захватывающая дух панорама — на ближайшие фиорды Провиденского горного массива, на острова Аракамчечен и Секлюк, а в ясную погоду на востоке можно было разглядеть остров Святого Лаврентия, называемый эскимосами Сивукак.

С помощью местных властей даже удалось получить двухкомнатную квартирку на пятом этаже панельного дома с видом на бухту.

В сорок шестом году Гэмо впервые высадился на берега этой бухты и поселился в брезентовом бараке, возведенном на отлогом скалистом берегу бухты. На двухъярусных койках по ночам отдыхали грузчики — чукчи и эскимосы, завербованные из окрестных стойбищ и селений. Жили вперемежку мужчины и женщины. По ночам приходили русские портовые рабочие, начиналась пьянка и гульба. Порой Гэмо едва удерживался на верхнем ярусе, качаясь в такт любовной игре молодой и любвеобильной землячки Поляу, занимавшей нижнюю койку. Случались кровавые драки, и по утрам хорошо если просто смывали кровь с дощатого пола, но, случалось, и уносили бездыханные тела. В те дни Гэмо часто охватывал ужас, и он изо всех сил старался выкарабкаться из этой страшной ситуации: изнурительной тяжелой работы в порту, пьяного забытья, ругани, грязи и вони брезентового барака. Это был настоящий ад, в который невозмутимо приходил местный эскимос-активист, член районного комитета партии Иван Ашкамакин и читал лекцию о международном положении, каждый раз в конце воздавая хвалу и благодарность за заботу о малых народах Севера великому учителю и вождю, большому другу чукотского и эскимосского народов товарищу Сталину.